Декаданс в темноте 18: Тигр в темноте: Декаданс, Часть 2 — Неразрушимый (18+)

Декаданс, Декаданс — фанфик по фэндому «Bungou Stray Dogs»

Розовые потрескавшиеся губы дотрагиваются до пожелтевшего фильтра сигареты. Такой же золотистый ореол окружает померкший четыре года назад зрачок. Четыре года назад Дазай умер в одном из старых зданий, вместе со старым другом. Он прикрывает глаза, которые сейчас в свете серой йокогамской мглы казались черными, а ведь когда-то они сияли на солнце всеми теплыми оттенками, какие только бывают. Небо серое и облачное, как и дым сигареты, как его лицо, как гладь бесконечного океана. Осаму любил океан, мечтал когда-то умереть в нем. Сам не знает, почему выбор всегда падал на реку, ведь в ней он только быстрее будет разлагаться. С другой стороны, Дазай никогда не думал о том, что будет с его телом после смерти. Он и при жизни редко об этом думал, особенно, когда кто-либо в очередной раз бил его по лицу или оставлял шрамы. Хотелось избавиться от боли, но не от этих изъянов. Всё равно всё его тело закрывают плотные бинты. Они порой греют душу больше, чем чьи-либо объятия. От горького дыма сводит горло. Осаму кашляет и хватается за горло, на которое всегда давит белая марля. Лицо кривится в улыбке, он не знает, почему улыбка касается его губ так часто. Возможно, он псих, а может, это защитная реакция. Но перед кем? — Уже сорок минут, да… ты не отличаешься пунктуальностью, — усмехается Дазай для человека, который стоит за его спиной. Сигарету из его рук забирают, и парень разворачивается, чтобы посмотреть в лиловые глаза вора, который так бесцеремонно выдыхает дым уже в его лицо. Бледная кожа, горящие глаза, худое лицо и острый подбородок. Такая всегда знакомая мимика, казалось бы, практически не отличимая от его собственной манеры. Осаму знает его наизусть. Знает лучше, чем себя самого – ту загадочную душу, скрывающуюся под черным пальто с белым мехом. Интересно наблюдать за ним, кажется, что Дазай может потратить на это всю свою жизнь, но он никогда не налюбуется Достоевским, никогда не устанет смотреть на его доброе лицо, за которым скрывается столько злобы, желчи, предательства. Осаму думал, что у него нет никаких норм приличия, но этот человек его переплюнул. — Ты ведь знал, что опоздаю, — ответил на его замечание Фёдор, затягиваясь снова чужой сигаретой. Дазаю нравилось, как тот курит, он делает это как-то запредельно харизматично, будто бы только сигареты не хватало под его вечно уставший, замерзший, нелепый образ. Осаму в открытую смеялся над этим человеком, но также открыто проявлял своё уважение. Слишком много эмоций Достоевский заставляет его ощущать, когда находится рядом. От этого становится непривычно мерзко, но даже приятно. Только они знают эту грань азарта, когда чье-то присутствие ненавистно настолько, что хочется ощущать его только больше. — Знал, — тихо и с улыбкой говорит Дазай, вновь отворачиваясь и смотря на холодные волны океана, — и всё же пришел пораньше. — Решил поразмыслить в одиночестве? Как это на тебя похоже. Одиночество. — Одиночество мне не к лицу, Фёдор. В отличие от тебя. Ты всё еще доверяешь только собственным суждениям, не полагаясь ни на кого больше, кроме своего босса? — Мне незачем открывать кому-то свои тайны. Если их и достоин кто-то, то это… — … Только я, — решил закончить его фразу Осаму. Конечно, Достоевский хотел сказать не это, однако детектив всё равно был прав, как бы странно это ни звучало. — Грустно видеть тебя таким радостным. — А мне радостно видеть тебя таким печальным. Что с тобой, Фёдор? Потерял улыбку, когда воровал последние надежды у детишек. Я же знаю, как ты любишь детей… — Ха. Дазай, ты как обычно, — он выбрасывает истлевшую сигарету и подходит ближе к собеседнику. Осаму неловко от этой близости. – Я пригласил тебя не для того, чтобы выслушивать твои язвы. — Мои язвы тебе придется слушать в любом случае. Без этого я бы тебе так не нравился, Фёдор. Разве нет? — Возможно, — он все-таки улыбнулся. Лицо Дазая было очень близко, они разговаривали тихо, и обстановка казалась всё более интимной. – Так ты хочешь? — Поиграть? С чего бы? — А почему нет? — Я не понимаю, почему я должен соглашаться на твои условия? — Потому что у тебя нет выбора, я полагаю? — Тогда для чего ты интересуешься моим мнением, если всё итак заранее ясно? — Просто… думаю, тебе это будет интересно. — Послушай, Фёдор, я слишком сильно тебя ненавижу, чтобы добровольно на что-либо соглашаться. — Но ты всё равно хочешь этого. Осаму сглатывает. — Чего ты добиваешься? Чего хочет твой босс? — А как ты думаешь, чего хотел Фицджеральд? Дазай молчит, размышляет, но никак не понимает, о чем именно толкует Достоевский. — Я бы догадался, если бы знал, — рассуждает он. – Чего ты скрываешь? — Когда-нибудь ты узнаешь это. — Мне хватило яблочного инцидента. — Мы с тобой поспорили. — Да… — И ты проиграл. — Фёдор, кажется, это у тебя ничего не вышло. — У меня как раз-таки всё получилось. Осаму с непониманием и нескрываемым раздражением посмотрел на своего старого врага. Честно говоря, он всегда знал, что именно скрывается за этой пеленой черничных глаз. Он любил, когда Достоевский играет с ним. Особенно, когда он играет не по правилам, как и в тот раз. Хотя… какие вообще могут для них существовать правила? — Значит, ты ставил на того, кто окажется невредимым в конце. — Ага… — И, хочешь сказать, ты выиграл? — Конечно. — Ты опять поступаешь, как настоящая крыса, Фёдор. — Тебе ли не знать? — Неужели ты думаешь, что я соглашусь пойти на твои условия? — Согласишься. Осаму не выдержал и тихо посмеялся, а вот Достоевский был серьезен, и это детективу совсем не нравилось. Чем спокойнее Фёдор, тем подозрительней, особенно, когда он так откровенно с ним разговаривает. Обычно приходится всячески разводить его на те или иные ответы, но сейчас Дазай вообще не знал, чего от него тот хочет. — Аргументируй. — Тебе слишком интересно. Эта фраза заставила Осаму успокоиться и серьезно посмотреть на самого загадочного человека, коего он встречал в своей жизни. Иногда хочется его убить, иногда просто ударить, порой заплевать и растоптать, а порой хочется приблизиться к нему, обнять и не отпускать никогда, говоря, что он больше, чем просто рука Господа, что он больше, чем просто оружие. Что у него есть сердце где-то там за истлевшей плотью. Не может бесчувственный человек так хорошо знать чужую натуру. И он не может так хорошо знать Дазая. Осаму ненавидит его за эти религиозные фетиши, за этот уклад жизни, за его привычку всё портить и всё вокруг себя ненавидеть, особенно эсперов. Но детектив точно знает, что любит его за то, что только с ним он может поговорить откровенно. Только он может понять его так, как не понимал даже Одасаку. Только он знает, что Дазай согласится на любые условия, лишь бы ему не было так скучно. — Что ты?… – Осаму запинается и сглатывает, он отходить чуть дальше, чувствуя, как в горле образуется комок, а по коже пробегают мурашки. Он не может заставить себя уйти, это действительно не в его силах. Достоевский снова поймал его, но это не конец. – Что ты хочешь со мной сделать? – по его лицу пробегает больная улыбка, он боится даже представить, что будет дальше. — А что бы ты хотел? — Хочу остаться живым в конце. — Это я тебе обещаю. — И я не стану выдавать тебе никаких… секретов. — А мне этого и не надо. У меня уже есть план, по которому я смогу всё узнать без твоей помощи. — Ты не перестаешь меня удивлять, Фёдор. — Надеюсь, и ты меня удивишь. Осаму чувствовал, как его сознание плывет от каждого его слова. Он слишком любил говорить с Достоевским, разговоры с ним были особым видом наркотика, которые вселяли в него столько безумия и эмоций, сколько он не испытывал даже от алкоголя. — Думаю, тебе понравится, — он непроизвольно закусил губу. Чувствовал, как Фёдору не терпится приступить к осуществлению своих желаний. — В прошлый раз ты меня разочаровал. Думал о других, да? – он приблизился еще, хватаясь за плечо Дазая и шепча на ухо: – Теперь тебе придется думать только о себе. — Фёдор… — Осаму в ответ крепко хватился за его плечо, сам не зная, желая оттолкнуть или же, наоборот, приблизить. Тот приблизился еще больше и прижал его к себе за талию. Достоевский коснулся носом его виска и жарко прошептал: — У тебя есть время до вечера. Адрес вышлю, — руки его грубо сжимали Дазая, отчего сердце бешено колотилось в груди, но оттолкнуть его Осаму не мог, слишком сильным было желание продлить эту близость. – И побрейся. Затем Фёдор отдалился и многообещающе улыбнулся, разворачиваясь и уходя. Он оставил Дазая с красными щеками посреди серой улицы. Такое ощущение, что детектив действительно подписал себе смертный приговор, но желание вновь оказаться так близко было сильнее. Он знал, что если придет на встречу, то Достоевский сделает с ним то, о чем Осаму очень сильно пожалеет в последствии, но разве не своей абсурдностью он славится, как профессиональный самоубийца? Побриться? Черт, ладно. Что, везде? Это же брить как раз до самого вечера…

***

Темные подворотни Йокогамы были слишком хорошо знакомы Дазаю. Он даже не может представить, сколько часов в них провел в далекой юности. Темное время… но даже в нем были какие-то частички тепла. Оно было отчасти теплее, чем всё окружающее его сейчас. Люди вокруг такие честные, такие добрые, рассудительные. Это так странно и непривычно, хотя он живет среди нормальных людей уже как четыре года. И сейчас он снова окунается во тьму. Нет, Дазай не отходит от своих принципов. И Фёдор прекрасно знает, что он не отойдет. Ему просто так же скучно и противно лицезреть свою собственную печаль. Сигаретный дым, как и прежде обжигает горло. Завтра он снова не уснет от невозможности вздохнуть. Если вообще уснет. Чистые бинты, и необычное ощущение штанов на побритых ногах. Дазай действительно сидел в ванной около двух часов, пытаясь сбрить с себя все волосы. Не считая головы, конечно. Он принял душ, помыл голову, намотал чистые бинты, в общем, основательно так подготовился. Нельзя же являться на встречу с Богом грязным. Он примерно представлял, где находится то место, которое указал Фёдор. Потому что однажды он уже там был, только при других обстоятельствах. Тогда они тоже с Достоевским были знакомы, только не так близко, не было у них тогда каких-то разнящихся целей и тому подобных конфликтов. Они просто знали, что существуют где-то там на затворках города, что они практически идентичны, что они достаточно злобны, и если захотят растерзать друг друга, то на их телах не останется и живого места. На теле Дазая и так нет, куда же еще больше? У него холодные руки и холодный взгляд, он смотрит так приторно, что его сладкие лиловые глаза хочется выдернуть, облизать и раздавить. Кажется, на вкус они такие же сладкие, как и его речи. Сладкие до приторности. От этих глаз, голоса, движений в совокупности просто тошнит, но Осаму слушает. Наверное, он привык, а может, он зависим. И он не знает, сколько еще будет сдерживать рвотные позывы или же невероятное желание потрогать, прощупать, дотронуться, сломать. В этом есть особенный шарм, когда привыкаешь к Фёдору. Многие не в силах привыкнуть к нему, многие люди теряются рядом с ним, приходят в ужас, но не Дазай. Он знает, что силы Достоевского не влияют на него. К сожалению. Что лишь его вооруженные руки могут причинить Осаму вред, что лишь зубы его могут растерзать. И от того факта, что рядом с ним Фёдор беспомощен, Дазаю становится лишь веселее и приятнее. О, как красив он в своей беспомощности. В этой грани открывается вся фантазия Достоевского. Он начинает придумывать, как сделать больнее, как лучше убить, как заставить человека испытывать боль, смущение и ужас. Фантазии у него действительно хоть отбавляй. Дойдя до нужного здания, Дазай осмотрелся и нашел ту самую описываемую Фёдором дверь в подвал. Конечно, это место не совсем принадлежало главе крыс, скорее всего, он одолжил его на время. Не может же он раскрыть просто так Осаму свою конфиденциальность. Сначала парень робко постучался, а затем открыл дверь и зашел внутрь. Пахло влажностью, в коридоре было очень темно, однако через несколько мгновений включился свет, очень тусклый. Коридор приобрел неприятные очертания: мутные зеленые стены, старая потрескавшаяся плитка на полу. Отвратительно. — Закрой дверь, — услышал Дазай знакомый голос Достоевского. В замочную скважину изнутри был вставлен ключ, и детектив послушно закрыл дверь, оставив ключ там же. – Проходи. Одна из дверей в коридоре открылась, а затем свет погас. Осаму неуверенно направился к двери и зашел в комнату. Оказывается, это горел свет монитора, Фёдор что-то печатал очень активно, как обычно, забравшись на стул с ногами и вгрызаясь в ногти. — Сидишь? – спросил зачем-то Дазай. — Сижу. Парень молча прошел дальше в комнату и присел на старый потертый диван. Да уж, иначе, как бункером, назвать это место нельзя. Всё такое темное, старое, потертое, будто бы проживает уже не вторую и даже не третью жизнь. Стены здесь бетонные, не покрыты ничем, везде виднеются подтеки и даже плесень. С техникой в таком месте работать довольно-таки опасно, но Дазай знает, что Фёдор здесь долго не задержится. Кажется, он не первый раз у него в гостях, вот только уже совершенно в другом месте. Он знает, как важно заботиться о своей конспирации. В этом весь Достоевский. Осаму хотелось что-нибудь спросить у него, но что именно можно спросить, он не знал. Как у него дела? Что они будут делать? Однако, спустя минут пять непрерывного зажимания кнопок на компьютере, Фёдор оторвался от монитора и с улыбкой повернулся к Дазаю. Тот улыбнулся ему в ответ. Он ненавидел, когда между ними вот так пробегает та самая искра, когда они оба понимают, к чему всё это, и чего хотят друг от друга. — Что ж, рад, что ты пришел, — улыбнулся Достоевский и поднялся с кресла. – Честно говоря, я думал, ты испугаешься и не захочешь навещать меня. — Ну ты же пригласил, грех отказываться. — Ты прав. Я и забыл, какие вы японцы честолюбивые, — он облокотился на стол и поднял кубик Рубика, принимаясь вертеть его. Кажется, он немного нервничает, раз ему захотелось занять руки. — В отличие от русских. Фёдор оторвался от предмета в своих руках и недовольно посмотрел на Дазая. Он не любил, когда делают акцент на его происхождении, ибо привык слышать множество оскорблений, связанных с этим. Но не прошло и минуты, как он снова усмехнулся и бросил кубик Осаму. Тот, приняв вызов, продолжил его собирать. — Мне вот интересно, — сказал Достоевский, — почему ты пришел? Ты же знаешь, что, возможно, не выйдешь живым? — Я знаю прекрасно, что ты никогда не станешь меня убивать, — Дазай улыбался, ведь был уверен в своей правоте. Кубик в его руках вертелся очень быстро, и часть его уже была собрана. — Почему же? – тот оттолкнулся от стола и пошел по комнате, сцепив руки за спиной. — Если я умру, твоя нудная жизнь станет еще скучнее, разве не так? – он собрал еще одну полоску. – А ты не хочешь повтора участи Шибусавы. — Ты прекрасно знаешь, что я никогда не смогу быть подобным наивным идиотом, — Достоевский зашел за диван медленной поступью и посмотрел на Осаму. — И мне это в тебе нравится, — честно говорил Дазай. – Поэтому с тобой так интересно. Хотя, честно говоря, иногда ты бываешь невероятно скучным, когда начинаешь свои идиотские размышления о религии и прочем. А в остальном… знаешь, мы бы смогли подружиться. — Подружиться? Как любопытно. Не могу вспомнить хоть одного человека, который смог бы со мной подружиться, — он подошел ближе к дивану и облокотился на его спинку, наблюдая из-за плеча Осаму, как тот собирает кубик Рубика. — Потому что ты просто не делаешь шагов навстречу. Идешь только к своим слепым целям. А знаешь, люди, вообще-то, довольно приятны, если с ними побольше общаться. — Да что ты? Может быть. Наконец-то кубик был собран. Кажется, у Дазая ушло от силы минуты три на это. Он обернулся к Фёдору, отмечая, в какой опасной близости тот сейчас находится. У кого угодно бы по коже побежали мурашки, зная, какое чудовище за спиной, но только не у Осаму. Он, наверное, единственный человек в этом мире, который чувствовал себя с ним комфортно. Возможно, даже комфортнее, чем с кем-либо другим. Детектив улыбнулся ему добродушно и протянул собранный кубик Рубика. Достоевский забрал предмет из его рук, случайно соприкасаясь с ним холодными пальцами. Он думал, что Дазай уберет свои руки, но, вместо этого, тот взял его ладонь и, смотря решительно в лиловые глаза, припал губами к тонкой и белоснежной коже, отчего даже румянец отразился на бесконечно мертвых щеках Фёдора. Он из тех людей, которые не способны на нежность, но все равно любят её. Костлявые пальцы Достоевского прикоснулись к нежным рукам детектива, а затем прогладили щеку. Большой палец прошелся по хитрой улыбке, и губы Осаму даже приоткрылись, всеми силами склоняя Фёдора к непристойности. Однако, вместо адекватного ответа, тот оторвал свою руку от его лица и, замахнувшись, влепил звонкую пощечину Дазаю. — Ай-яй-яй, детектив, как вам не стыдно? – глава «Крыс» звонко посмеялся, радуясь своей маленькой дерзости. – В открытую флиртуете с врагом. — Я вообще люблю опасные игры, — отвечал недовольно Осаму, потирая ушибленную щеку. — Хорошо… Что ж, тогда смею пригласить тебя на кухню. — На кухню? — Ну да, а что? – в глазах Фёдора заиграли искры, и Дазай этим искрам совсем не доверял. — Ну что ж, пошли. Осаму поднялся, и проследовал за Достоевским в дверь, находящуюся в этой же комнате. Дверь, на удивление, оказалась почему-то заперта, и это изначально напугало детектива. Зачем её закрывать? Но, когда Фёдор открыл её, всё сразу стало ясно. Во-первых, пахло там уже совершенно иначе: не было той самой противной сырости, разве что легкие намеки на неё. В комнате пахло ладаном и, кажется, чем-то еще таким сладким, даже приторным, цветочным, но Дазаю это нравилось. Его нос отвык от подобного букета, и сейчас всё это было так странно, насыщенно, что, кажется, даже голова кружилась. Но запах совершенно не соответствовал тому, что находится в этой комнате. В углу с ладаном горели свечи, на другой стороне – маленький светильник. По центру же – на столе – расположился канделябр, и Дазай бы посчитал эту композицию романтичной, если бы это был обычный стол. Вот только по углам его были прикреплены кожаные наручники. — Фёдор, ну и фетиши у тебя… — усмехнулся Осаму, однако Достоевский промолчал. Кажется, этот стол сейчас использовался, как обеденный, как бы странно это ни было. Он прошел дальше и отодвинул старый, шатающийся стул, усаживаясь на него и взглядом приглашая присесть и детектива. Тот, не церемонясь, тоже зашел внутрь и сел за стол. На нем расположилось не так много вещей: бутылка виски, два граненых стакана, уже наполненных, а также миска с красными яблоками. — На большее денег не хватило? – сострил Дазай. — Думаю, в большем мы не нуждаемся. Осаму осмотрел всё, и взгляд его зацепился за стакан с виски. Почему-то ему показалось, что содержимое его стакана отличается от содержимого в стакане собеседника. Вздернув брови, он чуть отодвинулся и, закинув ногу на ногу, взял яблоко и откусил немного. — Вкусно? – спрашивал Фёдор, уложив подбородок на свои худые ладони. — Пойдет, — жуя, отвечал Дазай. – И? Я так понимаю, ты хотел о чем-то поговорить со мной? — Возможно. — Ну, говори? — Как ты относишься к боли? — Ты знаешь, что я её не одобряю, — он откусил еще. Взгляд его то и дело продолжал цепляться за содержимое граненого стакана. — И, тем не менее, ты сам себе её причиняешь. Осаму сверкнул глазами. Что-что, а выходить на подобные откровения с Достоевским он не любил. Он вообще не любил подобные беседы с кем-угодно, а уж со своим заклятым врагом – тем более. Но, несмотря на всё своё нежелание отвечать, он прожевал и сказал: — Себе не так больно. — Но зачем? – вопрос Фёдора созрел слишком быстро. — Тебе ли не знать? — Не знаю, — усмехался тот. – Я хочу, чтобы ты сказал мне. — А я не хочу говорить тебе то, что ты и так знаешь. — Удовольствие… — Замолчи… — Дазай раздражался. Он раздражался каждый раз, когда Достоевский его опережает, хотя тот случай в башне, скорее, был забавным. — Тебе ведь это нравится. — Что? — Всё. Я знаю прекрасно, что ты желаешь напитаться болью. Боль заставляет тебя ощущать приближение смерти, разве нет? А ведь смерти ты так желаешь… — Так почему бы тебе не даровать её мне? — Потому что я не могу вручить тебе приз так быстро. Иначе будет неинтересно. — Любопытно. И что я должен сделать, чтобы заслужить эту награду? Фёдор усмехнулся, а затем поднял свой стакан с виски. — Выпьешь со мной? — Прямо это? — Да. — Что это? — Виски. — А если честно? Достоевский улыбнулся еще шире. Он прекрасно знал, что Дазай догадается. — Попробуй, и узнаешь. Осаму еще немного изучал жидкость в стакане, а затем поднял его, осматривая. Недолго думая, он поднес стакан к стакану Фёдора, и они чокнулись. На всю комнату раздался приглушенный звон, и оба поднесли сосуды к губам, обжигая их алкоголем. Вкус был вполне себе такой же, как и у обычного виски, но чувствовались нотки чего-то химического, однако Дазай так и не смог понять, чего именно. — Так что? – Осаму поставил стакан обратно на стол и посмотрел на Достоевского, который хитро улыбался. Кажется, ему было нужно, чтобы он выпил. – Ты отравил меня? — Я? О, что ты? Разве мог я так поступить с гостем? – наигранно отвечал Фёдор, чуть-чуть отклоняясь на стуле. – К тому же не хочу использовать эту фишку второй раз. Дазай же вернулся к недоеденному яблоку и откусил немного. Пока что ему не казалось, что его отравили. — А для чего тогда вся эта постановка? Я порой устаю задавать вопросы, когда встречаюсь с тобой. Мне кажется, я знаю, чего ты хочешь, но не могу точно знать, что именно. — Иначе бы ты даже не пришел, разве не так? Тебе просто интересно наблюдать за мной. — Мне кажется, я бы мог долго наблюдать за тобой. Так я, кстати, буду уверен, что ты не натворишь что-либо. — Думаешь, что сможешь меня контролировать? – Достоевский расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Да уж, Осаму и сам подумал, что здесь становится жарковато. По телу разлилось необычное тепло. — А кто, как не я? – он откусил ещё. Яблоко в его руках будто бы приобрело другой вкус, более сладкий, насыщенный, поэтому за одним укусом сразу же последовал следующий. — А себя-то ты контролировать в состоянии? – улыбался Фёдор. — Я? Более чем, — Дазай поменял ноги, будто бы кокетничая с Фёдором. Хотя, почему будто бы? Он уже начал флиртовать с ним в первой комнате. – Для чего тебе этот стол? — Для чего стол? – Достоевский подлил еще виски в стакан себе и Осаму. Да, теперь цвет действительно казался другим. – На случай важных переговоров. Детектив тихо посмеялся. А у Фёдора очень красивые руки и голос, такой трепетный, высокий, нежный. Он так смотрит на него, будто бы играет, и с каждой минутой его взгляд воспринимается всё иначе. Дазай уверен, что Достоевский только начал свою игру, но ему очень хочется посмотреть, что он придумает еще. Как только русский поставил бутылку снова на стол, Осаму поднял свой стакан и чуть наклонился к Фёдору, прожигая его взглядом. Тот тоже ухватился за свой сосуд, и они снова чокнулись, выпивая затем. — А у нас с тобой сейчас важные переговоры? – Дазая чуть-чуть повело от того, как быстро ушла вторая рюмка. И какое-то ощущение опьянения необычное. В комнате всё жарче. — Ну, если ты их такими считаешь. — По-моему, мы редко обсуждаем что-то действительно важное. Ты постоянно меняешь тему. Волнуешься? Тебе не нравится, когда я копаюсь в твоей голове, однако сам делаешь тоже самое. — Ты слишком часто позволяешь себе это. — А ты думаешь, что можешь позволить себе больше? — А разве это не очевидно? — Ха… Это нечестно, Фёдор. — Нечестно… А когда я был честным, Осаму? На лице детектива расцветало множество эмоций, и далеко не все они были позитивными. Однако общая картина его радовала, хотя, с чего бы ему радоваться, что с ним играют. — Ты сам позволяешь себя обманывать, — шептал Фёдор, наклоняясь немного ближе. – Разве нет? — Демон. — Однако выхода у тебя нет. — Выход есть всегда. — Глупо рассчитывать на твою удачу в этот раз, — его рука снова потянулась к бутылке, однако, как только он взял её, чужая рука ухватилась сверху, поднося её к лицу. Губы Осаму коснулись влажного горлышка бутылки, и Достоевский послушно наклонил сосуд, позволяя себе напоить Дазая содержимым. Тот пил и неотрывно смотрел на Фёдора, который, будто зачарованный, смотрел на детектива, уже и так довольно пьяного. Когда парень оторвался от бутылки, то глава «Крыс» позволил себе прикоснуться к обожженным алкоголем губам и смахнуть с них влагу большим пальцем. Щеки Осаму совсем покраснели, и он прекрасно понимал, что что-то с ним не так. — Чем ты накачал меня? – томно спрашивал он. — Экстези, — Фёдор улыбнулся, наблюдая искусственную радость, плещущуюся в глазах собеседника. — Ненормальный… — Дазай с каждой минутой чувствовал прилив эйфории, и сейчас его начинало немного потрясывать от этой ситуации. Было сложно усидеть на месте, а смотреть Достоевскому только в глаза – тем более. То и дело глаза цеплялись за его губы, волосы, глаза и оголенную шею. Вот, почему он расстегнулся. — Теперь будешь послушным? — Что же ты хочешь от меня, м? – голос его выдавал с потрохами, он уже плохо контролировал себя. Слишком высокие нотки слышались в его речи, да и сам он уже расползался по столу. Всё казалось таким необычным, таким слишком… приятным. — Я хочу, чтобы в этот вечер ты принадлежал только мне. И делал только то, что я тебе прикажу. — О-о-о, — тут он поднялся с места и одним движением скинул всё, что было на столе. Послышался звон разбивающейся бутылки и блюда с яблоками, которые со стуком покатились по полу. Стаканы каким-то чудом уцелели. Дазай поднял одно колено и уперся им на стол, затем опускаясь и вставая на него полностью на четвереньки. Резко он подполз к лицу удивленного Достоевского и шепнул прямо в губы – Обуздай меня. Фёдор приблизился к нему еще, дабы коснуться его губ своими, но Осаму лишь дернулся назад, затем приближаясь и провоцируя Достоевского. Детектив звонко рассмеялся, когда тот предпринял еще одну попытку, но затем терпение Фёдора лопнуло и он, поднявшись, схватил Дазая и перевернул на спину. Руки японца упирались русскому в грудь, однако Достоевский не стал церемониться и влепил пощечину наглецу. Тот выдохнул и расслабился. За его лицо грубо ухватилась холодная костлявая ладонь, и губы, на которых всё еще ощущался привкус дорогого алкоголя, желанно коснулись его губ. На чужом языке играло множество вкусов и ароматов. Горьких и сладких, но таких приятных. Фёдор не давал Осаму обнять себя, то и дело убирая его руки, и тут до него дошла мысль – они ведь на пыточном столе. Достоевскому понадобились каких-то пара секунд, чтобы заключить перебинтованные запястья в кандалы, и поцелуй их оборвался истерическим смехом детектива, который аж заерзал от переполняющих его сейчас эмоций. В штанах уже было тесно, отчего Дазая лихорадило. От экстези всегда хочется ебаться, причем постоянно, и сейчас Осаму просто не мог совладать с собой. Ему хотелось. Ему чертовски хотелось. Он был сейчас готов на всё, лишь бы Фёдор помог ему избавиться от такого густого желания, скопившегося между ребрами. — Шавка, — выплюнул Фёдор. – Выглядишь отвратительно. — Я знаю, что тебе нравится. — Не думал, что ты окажешься такой доступной шлюхой. — Тебе другие не дадут. — Сучка, — он еще раз заехал ему по лицу, однако Дазай этого терпеть не собирался и, оклемавшись, кое-как плюнул ему прямо в лицо. Достоевский чуть отвернулся и тяжело выдохнул, стирая с лица чужую слюну. По комнате прошелся такой же истерический смех детектива, он был невероятно рад своей выходке. — Ублюдок… Ты у меня будешь вымаливать прощение. — Не дождешься. — О-о-о… — его рука коснулась забинтованной шеи. От холодных прикосновений Осаму чуть поморщился. Щекотно. – Посмотрим, как ты заговоришь потом. — Мне тесно, — ныл Осаму. – Фёдор, мне тесно… и жарко… — Да что ты? – рука коснулась щеки. – Что еще? — Я хочу тебя. М-м-м… Ты такой хорошенький. — Ого… вот этого я не ожидал. — Как бы мой член смотрелся на твоем лице? — Думаю, этого мы не узнаем. Потому что сосать придется сегодня тебе, котик, — он символично провел пальцами его розовым губам, и Дазай, в порыве игры, не смог удержаться и высунул язык облизывая его. Он заерзал и полностью взял палец в рот, прикрывая глаза. Губы сомкнулись на нем плотно, как при минете, и Достоевский даже приоткрыл рот от накатившего возбуждения. Вторая рука его вплелась в каштановые волосы, фиксируя голову и он засунул палец ему глубже. Осаму послушно сосал и игрался с ним языком, но вскоре Фёдор толкнул руку еще глубже, уже касаясь глотки, отчего Дазай напрягся и невольно почувствовал тошноту. Он было хотел сопротивляться, но тот уже грубо держал его за волосы, прижимая к столу, а палец засовывая всё дальше. Парень давился, но все-таки не выдержал и укусил Достоевского. — Тварь, — шепнул тот и влепил еще одну пощечину детективу. — Зато какая… — Кусачих собак принято усыплять. — Но ведь тебе нравится, когда я в сознании, — говорил тот, приподнимая наконец-то свободную голову. Лицо его всё было красное, по подбородку покатились дорожки слюны, зрачки ненормально расширены. Он резко дышал и извивался, всем своим телом показывая нестерпимое возбуждение и экстаз. – Когда я говорю тебе такие приятные вещи… Фёдор потер укушенный палец, а затем снова ухватился за волосы пленника и поцеловал его. Зубы его сомкнулись на влажных алых губах, и Осаму не выдержал. Он задергался от боли и запищал, чувствуя, как по языку расползается знакомый привкус крови. Он его не любил, в отличии от Достоевского, который хотел напиться им сегодня сполна. — И это я кусачая собака?.. – сквозь поцелуй удивлялся Дазай. Его губы теперь совсем покраснели, и вскоре по подбородку пополи еще и алые капли. — Мне можно. Я ведь сегодня твой хозяин. — М-м-м… тогда тебе со мной не повезло. Я очень дикий. — Ну я думаю, что смогу тебя укротить. — Я уже жду не дождусь. — Так хочется, чтобы тебя трахнули? – Фёдор наконец-то отстегнул Осаму, и тот, подскочив, прыгнул на Достоевского с новым поцелуем. Руки лихорадочно срывали одежду. Сначала на пол полетела белая рубашка русского, а затем и японца, после чего они оба запутались в бинтах. Дазай проявлял очень много инициативы, поэтому те сомкнулись плотнее на его шее под руководством Фёдора. Детектив потянулся к своему горлу руками, однако Достоевский, дернул его вниз и усадил на колени. — Кажется, мы хотели посмотреть, как мой член смотрится на твоём лице? — Ты что-то напутал… ах! – бинты сомкнулись еще плотнее. Смех Фёдора такой громкий, когда в крови столько дряни. — Нет-нет, кажется, всё так и было. — М-м-м… ну да, ты же всезнающий… — Открой ротик, или я сделаю это насильно. — Я откушу твой член. — В таком случае, можешь попрощаться со своим. Руки Дазая послушно расстегнули чужую ширинку, и чуть приспустили белые штаны. Язык прошелся по соленым от крови губам, рот наполнился слюной. Тот факт, что ему сейчас придется делать минет его невероятно возбуждал, хоть он и признавал всю отвратительную суть этого действа. Сейчас ему хотелось. Чертовски хотелось оторваться и сделать что-то очень пошлое, вызывающее, что-то неприличное. Показать себя с самой позорной стороны, сделать приятно Достоевскому, хотя тот поклялся доставлять ему только боль. Сегодня он признает его победу. Дрожащие пальцы освободили набухший от возбуждения член Фёдора от плена одежды, Осаму возбужденно задышал, как только тот оказался прямо у его лица. Внутри всё задергалось, и он бы хотел потрогать себя тоже, однако сейчас это слишком неуместно, да и не хочется ему лишний раз получить по лицу. — Какой… большой… — Ничего, в тебя поместится, — он снова ухватился за его волосы, а другой рукой придержал основание своего члена, выпрямляя его. Дазай, издав приглушенный стон, быстрее открыл рот, и вскоре его практически по горло насадили на чужой половой орган. Во рту он оказался еще больше, чем казалось, но теперь лишних движений лучше не делать. Язык прошелся по нежной коже, прощупал венки, а затем его двинули обратно. Он почувствовал солоноватый привкус набухшей головки и в следующий раз двинулся навстречу члену Достоевского уже сам, наслаждаясь горячим ощущением. Рот наполнился слюной и проглотить её было невозможно, Осаму снова толкнули глубже, он чуть подавился и закашлялся, но отдышаться ему не давали. — Молодец, просто побудь моей дырочкой, — Фёдор, не скрывая, просто трахал его в рот, практически не давая контролировать ситуацию. – У тебя это выходит прекрасно. Дазай мычал что-то неразборчиво. И приподнимал глаза, смотря на порозовевшее и довольное лицо Достоевского. Тот действительно был доволен, он тяжело дышал и сглатывал, нашептывая: — Хороший мальчик… сейчас будет глубже… Тише, не кашляй, лучше покажи свои глазки. И Осаму показывал. Он чувствовал невероятное стеснение от этого жеста, но не имел права прятать глаза. Из них уже сочились слезы, но он продолжал смотреть, ибо ему нравилось смотреть на Фёдора и слушать, как он шепчет ему всякие гадости: — Молодец… поиграй горлышком. И Достоевский толкался глубже, упираясь в глотку парня. Тот послушно хрипел и бубнил с членом во рту, отчего слюна всё обильнее лилась с его подбородка на пол. — Отлично, — он наконец-то изъял свой член из его рта, — покажи мне свой язычок. Дазай послушно вытащил язык, и Фёдор похлопал по нему влажным и красным органом. Он всё еще наблюдал животную эйфорию в глазах детектива, то, как он сам получает удовольствие от унижения, как раскрепощается и жаждет продолжения. Он еще пару раз ласково толкнулся в его рот, получая в ответ лишь ласку. Осаму облизывал его член очень упорно, аккуратно и нежно, пытаясь как можно глубже запихнуть его в себя. Он слышал в свою сторону лишь возбужденную похвалу: — Умница… молодец. Нравится, да? Нравится вкус члена во рту? — Угу, — сквозь процесс мычал Осаму. — Давай, не стесняйся. Я никому не расскажу, какая ты блядь. Дазай еще немного поигрался с его членом, а затем Достоевский схватился за его голову обеими руками и начал резко толкаться. Намного глубже, чем до этого. Осаму уже не мог сдерживать писка. Он пытался как-то высвободиться, упирался ладонями в его бедра, но Фёдор грубо держал его за волосы и контролировал процесс, не давая выпутаться. Он ебал его в рот очень быстро, резко и грубо, и рвотный рефлекс каждый раз было всё труднее подавлять, не говоря уже о бесконечных потоках слюны и слез. — Давай, не стесняйся, можешь хлюпать. Расслабь горлышко и позволь мне потрахать тебя в ротик… — М-м-м… — Заткнись и расслабься. И Дазай мог только извиваться, ерзать, хлюпать и плакать. Было очень некомфортно, и он желал, чтобы этот член наконец-то кончил ему на лицо, однако что-то подсказывало, что это далеко не конец. Фёдор наконец-то оторвал его от себя, и, схватив за лицо, посмотрел в мутные глаза. — Что, затрахал тебя? — М-м-м… а… да, — кое-как выговорил Осаму. — Нет, еще не затрахал, — он коснулся губами его вспотевшего лба, оставляя невесомый поцелуй, а затем взял его руки и связал запястья бинтами. – Вот теперь ты будешь послушнее. — Фёдор… — Нет! – он замахнулся и со всей силы ударил Осаму по лицу, отчего тот упал на пол. Затем он почувствовал, как руки Фёдора потянулись к его штанам и расстегнули ширинку. – Штаны тебе больше не понадобятся. — Ах… наконец-то, — умоляюще взвывал Дазай, приподнимаясь, чтобы тому было удобнее раздевать его. Вскоре штаны вместе с трусами полетели куда-то в угол комнаты, и Осаму почувствовал долгожданную свободу. Холодные пальцы Фёдора коснулись возбужденного до предела члена, и Дазай даже не смог сдержать тихого стона удовольствия. — Что, хочешь расслабиться? — Д-да, пожалуйста… Рука Достоевского принялась оглаживать его член, массируя с приятной интенсивностью. Под наркотой это так приятно, что Дазай аж весь извёлся на полу, от столь приятных ощущений. — Ах-а-а-а… а-ах… Фёдор, пожалуйста… — Еще? — Да. — Тебе нравится, когда я трогаю твой член? — Да, мне так нравится. — Нравится так же, как и сосать мне. — М-м-м… и сосать мне тоже очень нравится. — Какой же ты чудесный. — Только не останавливайся… я… ах-х-х… И Фёдор понял, к чему это. Если так продолжить еще около минуты, то Дазай быстро закончит. Но он-то еще не закончил, поэтому нет смысла пока предоставлять Осаму такую услугу. — Обойдешься, — и тут он убрал свою руку. – Кончишь не раньше меня. — Фёдор! Чертова крыса! – ругался Дазай. В уголках его глаз блеснули слезы. – Дай мне кончить. — Нет. — Я не могу… долго ты еще? — Очень-очень-очень долго, котик. Мы только начали, а я хочу вдоволь отыграться на тебе. Экстези действительно очень хорошо расслабляет в этом плане. Заставляет тело реагировать на малейшую чувствительность, однако каждая клеточка также обостренно реагирует и на боль. — Споешь мне сегодня особенную песню? – завороженно приговаривал Достоевский, проводя рукой по взъерошенным каштановым волосам. — Какую ты хочешь услышать? — он кое-как подполз к нему снова, проводя языком по животу, оставляя узоры поцелуев на белоснежной коже. Фёдор мог лишь возбужденно подрагивать и гладить его по волосам. — Что-нибудь очень пошлое, чтобы… я почувствовал, как тебе больно, — руки его теперь грубо вцепились в волосы Дазая, отстраняя его и снова кусая итак окровавленные губы. Тот отвечал на его грубый поцелуй еще более страстно, показывая, как желает отдаться полностью. Детектив чуть отдалился и облизнул щеку Фёдора, чмокая в уголок челюсти и вновь опускаясь ниже. Его губы коснулись белой и вспотевшей шеи, язык прошелся по самым чувствительным точкам. Он присосался к нему с небывалой страстью, а затем вцепился зубами. Достоевский зашипел от боли, однако отстранять Осаму не стал, наоборот, ухватился за его ягодицы и прижал ближе к себе. С его губ порвался приглушенный стон. Ему и самому нравилась эта легкая боль. – Я бы и правда усыпил тебя… Но живым ты интереснее. Связанные руки Дазая снова нащупали его член, принимаясь за очередную ласку. Фёдор чувствовал, как утопает в новом приливе возбуждения, но нельзя позволить этому мальчишке так просто собой манипулировать. Он оттолкнул его и дотронулся до искусанных губ Осаму, снова проводя по ним языком. Честно говоря, он не хотел от них отлипать, так сильно ему нравился этот вкус, однако так они могут целоваться вечно, а времени всё меньше. Достоевский дернул его назад, отчего обнаженный Дазай упал на спину, на холодный пол, принимаясь, словно змея, извиваться на нем. — Фёдор… м-м-м… Фёдор… — шептал он неразборчиво. Кажется, сейчас его начинало крыть, ибо в виски была подмешана не одна таблетка. – А-а-ах… Он ерзал, дышал, шипел, из его рта лились слюни, а перед глазами всё расплывалось. Расширенные зрачки внимательно следили за закуривающим сигарету Достоевским. У него уже потихоньку начинал падать, но ему только это и нужно было. Фёдор потерпит, ведь это того стоит. — Какой же ты жалкий… — приговаривал он, делая затяжку и выдыхая серый дым. Воздух наполнился запахом дешевого табака. – Никогда не думал, что увижу тебя в подобном образе. — Пожалуйста… — у глаз его снова проступили слезы. – Я хочу… — Я знаю, что хочешь, — он еще раз затянулся и выдохнул. – Иначе я бы не был так холоден. — Ах-х-х… я так люблю тебя, Фёдор. Так люблю… Ты такой… такой… — Избавь меня от своего наркотического бреда, ха-ха-ха, — вновь звонко посмеялся Достоевский, а затем присел на корточки и провел рукой по красному лицу Осаму. – Хочешь курить? — Д-да… — Открой ротик. Фёдор провел большим пальцем по красным губам, снова ощущая невольное прикосновение чужого влажного языка. Рот Дазая полностью открылся, и Достоевский затянулся еще, а затем перехватил его лицо, зажимая руками и не позволяя теперь ему закрыться. — Язычок… Осаму высунул язык и в следующее мгновение почувствовал обжигающую боль на нем. Горящий кончик сигареты оказался прямо на его языке, послышалось характерное шипение и стон парня. Из его глаз снова покапали слезы, но он не отлезал, не сопротивлялся, послушно наблюдая, как огонь удовлетворения плещется в лиловых глазах Фёдора. Тот даже возбужденно задышал, а затем отбросил окурок, грубо наклоняя Дазая снова к своему члену. Парень вновь послушно принялся ублажать его. Достоевский сейчас действительно и сам был готов кончить, но всё удовольствие заключалось далеко не в этом. Он схватился за его голову, заставляя глубже поглощать свой член, слушая, как Осаму захлебывается. Горло сдавило вожделение, и Фёдор действительно сдерживал стоны. — А-а-ах-х-х… а-х-х… Осаму… — грубо он начал двигать бедрами ему навстречу, и недовольные хлюпающие стоны Дазая стали заглушать его. Спустя несколько мгновений он оторвал его от себя, а затем припал к мокрым и разбухшим губам. Тому действительно уже сводило губы от постоянно трения, язык онемел от ожога, но тело продолжало трястись от передоза. Их поцелуи всегда были горькими, но страстными. — Фёдор, — Осаму чуть отстранился, чмокая его в щеку и касаясь обожженным языком мочки уха. Он чуть прикусил её, слыша довольное шипение, и руки Достоевского больно шлепнули его по заднице, — я люблю тебя. — Я так и понял, — саркастично отвечал тот, шлепая еще и еще. Он слышал довольные стоны Дазая, который только сильнее подавался ягодицами навстречу. Давно он не чувствовал подобного ответа на свои действия. — Поиграй со мной… — продолжал пьяно шептать Осаму. – Поиграй… поиграй… Он чувствовал шлепки и небывалую энергию, которую срочно хотелось во что-нибудь выплеснуть. От этих ощущений его лихорадило, от боли во рту его тошнило, но он продолжал обласкивать Достоевского, бредить и мечтать о том, как его сейчас будут иметь. — Поиграю, — ответил Фёдор, а затем оторвал от себя парня. Они уже даже покрылись потом от напряжения и жары в помещении. Достоевский поднялся и потянул на себя Осаму, хватаясь за бинты на шее. Он уложил его животом на стол и вытянул его руки, прикрепляя их ко всей этой конструкции. Дазай мог лишь психованно смеяться и дергаться, ему было так хорошо от множества мыслей, роящихся в его голове. Он примерно представлял, что с ним будут делать, но полностью картину угадать не мог. — Нравится быть моей шавкой? – шептал ему на ухо Фёдор, ласково проводя руками по свободной от бинтов спине, которая была побита множеством шрамов и совсем новых ранений. По свежим ранениям прошлись острые ногти Достоевского, и Осаму застонал от невыносимой боли. Кровь полилась из ран, поверх них остались свежие царапинки. Раньше он никогда не думал, что боль способна быть настолько неприятной. Дазай весь выгибался и стонал, горло перехватывала боль и отвращение к этой ситуации, однако возбуждение всё равно было сильнее. — Больно? – спрашивал шепотом Фёдор. — Очень… — Хочешь, чтобы было больнее? Осаму сглотнул. Он и сам не знал, чего хочет в данный момент. Ему хотелось кончить, ему хотелось зацеловать Достоевского, почувствовать его удовольствие, послушать его стоны, и, наверное, сейчас ради этого он был готов на всё. — Д-да… Как по команде, Фёдор поднялся и поднял со стола яблоко, подходя к Дазаю с обратной стороны. — Хочешь? — Хочу… — Открой ротик. Фёдор поднес яблоко к его лицу, и Осаму коснулся гладкой кожуры языком. Взгляд то и дело цеплялся за чужой член, и внутри возникало желание снова лизать его, а не какое-то яблоко. Но вот он сделал укус, и Достоевский отошел от детектива, оставляя его с фруктом во рту. Было очень неудобно, но зубы будто бы сами сжимались, да и вообще всю челюсть сводило, особенно после того жаркого минета. Теперь Дазай краснел от мысли, что он мало того, что связан, так его еще и заткнули. Вся эта картина показалась бы ему отвратительной, если бы он не был под наркотой, и если бы возбуждение не мешало думать адекватно. — М-м-м… — всё, что он мог сказать в этот момент. — Тише. Он почувствовал руку Фёдора на своей талии и нарочно двинулся бедрами назад, словно просящий ласки котенок. Достоевский млел от этих умоляющих движений. Он погладил его по спине, а затем коснулся ягодиц, в очередной раз шлепая Осаму. Тот глухо простонал, и яблока не выронил. — Какой же ты хорошенький, когда такой послушный. Так бы и оставил тебя у себя навсегда. Такие отвратительные слова, но от них внутри разливается тепло. Пока Фёдор отдыхает, Дазай находится в напряжении. Набухший член мешается, и не дает успокоиться, однако его слегка пугает то, как Достоевский сзади притих. Вдруг на его шее плотнее затянулись бинты, и всё тело напряглось от резкого недостатка кислорода. — Ты хотел поиграть? Что ж, мы поиграем, — он затягивал всё сильнее, и Осаму чувствовал, как лицо его краснеет. На лбу проступили вены, ноги задергались, однако яблоко стояло так плотно, что он не мог разжать челюстей. Более того, он свой рот вообще теперь не контролировал, чувствуя, как всё сводит. Бинты на шее плотно завязались бантиком. Дышать было очень сложно, однако совсем воздух Достоевский ему не перекрыл. Рука снова заехала по ягодицам в очередной раз, а затем пальцы прошлись между ними. — Ты хочешь, да? Хочешь, чтобы я дотронулся там? – он ощутил, как его пальцы коснулись дырочки. – Приятно, да? Должно быть, следующее мгновение будет довольно-таки болезненным, но Дазаю нравилось, как Фёдор гладит его там. Он послушно подавался бедрами навстречу и расслаблялся, пока есть такая возможность. Но вот важный палец внезапно проскользнул глубже. Осаму сомневался, что тот использовал смазку, скорее, просто слюна. Поэтому было так неприятно и болезненно. Он сразу же сжался, понимая, что теперь всё приятное, похоже, закончилось. — М-м-м… — Ну, что ты, это же всего лишь пальчик, — Достоевский толкался пальцем глубже, довольно грубо и неаккуратно, другой рукой иногда пришлепывая Дазая. – Подумаешь, пальчик… Посмотрим, как ты заскулишь, когда я вставлю в тебя член… Глаза уже не просыхали, но ощущения постепенно становились привычными, хоть и недостаточно приятными. Особенно стало плохо, когда Фёдор вытащил пальцы и вставил снова. Это заставляло сфинктеры непроизвольно сжиматься и разжиматься. Но затем он услышал плевок на руку, и вот внутрь уже вставлялись два пальца. — М-м-м! – горло срывалось на крик, тело свело, Дазай затрепыхался, он не думал, что анальный секс может быть таким противным. — Заткнись и дай тебя растянуть, — за его волосы грубо ухватились, и грубый голос послышался прямо из-за плеча, — иначе я трахну тебя на сухую, как последнюю блядь. Больше Осаму не рыпался, однако волосы его не отпускали, Фёдор грубо вставлял пальцы и растягивал всё внутри. Дышать было невозможно, учитывая еще, что Достоевский специально тянул его за волосы назад. Это был тот самый случай, в котором он бы никогда не хотел оказаться. — Молодец, — Фёдор наконец-то изъял пальцы, и Дазай тяжело выдохнул расслабляясь. – Осталось теперь самое простое… не сжимайся. — М-м-м! – панически мычал Осаму. Ему уже не особо хотелось продолжать, да и возбуждение как-то покинуло его. Ягодицы раздвинулись, и между ними оказалось что-то очень горячее и влажное. — Тише… тише… — Достоевский резко двинулся в него бедрами, и внутри всё сковало болью от внезапно вошедшего в анал члена. — А-а-а! – закричал Дазай, и яблоко все-таки выскочило из его рта. — Заткнись! – рука насильника теперь прижала его лицом к столу, и Осаму совсем не мог дернуться. Фёдор грубо толкался внутрь его, но ощущения понять эти детектив не мог, потому что внутри всё сковала острая боль. Только стоны срывались с его уст, и гневные ругательства всплывали в голове. — Тебе хорошо? – спрашивал Достоевский, хоть прекрасно и знал ответ на этот вопрос. — Нет. — Тебе хорошо?! – переспросил он еще раз, но на этот раз больно ухватился за его волосы и ударил Осаму лицом об стол. — Да! Да! Ах-ах! А-а… — изнывал Дазай, понимая, что теперь у него нет выхода. Чужой член активно продолжал вбиваться в его избитое тело, и ему оставалось лишь терпеть. Зато Фёдору это всё невероятно нравилось. Ему нравились эти стоны, крики, шлепки, невероятно удовольствие от наслаждения чужим телом, нравилась его боль, кровь, вытекающая из ран на спине. Горячие слезы, льющиеся из глаз Дазая, его вынужденный ответ на это изнасилование. Он знал, что Осаму не нравится, и это доставляло только больше удовольствия. Но, спустя несколько минут таких движений, болезненные ощущения стали отходить, и за ними Дазай почувствовал что-то еще. Такое легкое приятное ощущение при каждом движении. От него возбуждение проходилось по каждой клеточке тела, и хотелось еще. — Ах-ах-ах… Фёдор… — Погромче. — Фёдор! — Еще! — Фёдор! – всё громче кричал Дазай, и тут Достоевский чуть приостановился, он отпустил его голову и прильнул губами к избитой спине. Руки его принялись распутывать Осаму, и вскоре он изъял из него член, чтобы перевернуть парня на спину. После таких движений детектив зашипел, было очень больно ложиться на спину, но видеть горящие от возбуждения глаза Фёдора было больнее. Он действительно сейчас был главнее. Насильник снова вставил в него член, и Осаму открыл рот в новом стоне. Челюсть болезненно ныла, развязанные руки теперь скребли старый деревянный стол, а бедра неосознанно подавались вперед. Он позволял проникать внутрь себя, позволял делать с собой самые грязные вещи, но это было так возбуждающе, что грех отказываться. Член Достоевского такой горячий, и ощущать его внутри себя довольно необычно. Но уже не больно, а даже приятно. Он приятно массирует всё внутри, по телу пробегаются мурашки. — Погромче… — Ах-ах-ах! — Я хочу, чтобы ты пел для меня. И Осаму пел, он срывался на громкий крик, на протяжный стон с завыванием, хватался руками за собственные бинты, потому что боялся трогать Достоевского. Экстаз от перевозбуждения на фоне приема наркотиков достигал возбуждения. — Я хочу! – кричал он, сам не зная, о чем. – А-а-ах! — Я знаю, знаю, мой хороший, — руки вдруг плотно сомкнулись на его горле, и Дазай не смог сдержать желания ухватиться за чужие запястья. Фёдор душил его. — Ф-федор… — Я убью тебя, если ты будешь таким тихим. И Осаму кричал, понимая, что тот сейчас не шутит. В его глазах плескался такой дикий огонь, что вряд ли бы Дазай, зная об этом, пришел бы сегодня сюда. Но вдруг Достоевский отпустил его и бросил на пол. В колени впилось что-то острое, и тут детектив понял, что сам сбросил бутылку со стола. В бок его больно ударила чужая нога, и парень был вынужден упасть на битое стекло. Фёдор сел на него сверху, отчего осколки вдавились в его тело еще сильнее, и всё сковало в новом приступе боли. — Какой ты красивый, — он поднял один осколок с пола и поднес к его лицу. – Может, подпортим тебя немного? — Фёдор, не… Однако тот не дал ему договорить и со всей силы ударил по лицу. Пальцы снова схватились за волосы, не давая Дазаю отвернуться. Осколок был чертовски близок к глазам. — Я бы выставил тебе самую высокую цену. — А я бы выставил тебя за дверь… Еще одна пощечина. С побитых губ сорвался смех. — Это мы посмотрим, кто кого выставит и куда… — Раскрась меня… Осколок коснулся нежной кожи, и Осаму снова закричал на всю комнату. Он задергался, ощущая острую боль, но помешать Достоевскому не мог, мало ли тот сделает еще больнее. — А-а-а-а! Острие прошлось от скулы по щеке и соскользнуло с неё на губы. Кровь проступила на лице, и Фёдор, отняв осколок, приблизился к его лицу и слизал алую жидкость, жадно облизывая чужую кожу, и губы в особенности. На языке ощущался привкус крови и слёз. — Какой сладкий… Осаму не мог отдышаться, его трясло и бросало в жар, Достоевский в его глазах казался всё более мутным образом, но как прекрасен он с остатками крови на губах. Наконец-то он слез с него и опустился чуть пониже. Тело дернулось, и Дазай снова почувствовал осколки бутылки под собой. Его ноги приподняли и закинули на плечи, до ягодиц опять дотронулась влажная головка чужого члена, снова пристраиваясь между ними. Проникновение чужого органа внутрь было таким же неприятным, как и в первый раз, но Осаму привык быстро. Более того, на его лице заиграла безумная улыбка, и он сам уже толкался навстречу, хоть это и было невероятно болезненно. Член внутри него казался с каждой секундой всё больше, но ощущения приятные перебивали нескончаемую боль. Больно было только от того, что в спину впивается стекло. Но когда руки Фёдора снова сомкнулись на его шее, Дазай посмотрел на него с мольбой. Его личный демон озверел, и уже не контролировал себя. Он выжимал последние остатки страсти, и Осаму подумал о том, что это будет последний оргазм в его жизни. Каким бы сладким он не был, запах смерти все равно горчит на языке. Грубые движения внутрь, непрекращающаяся жара и трясучка. Ноги охолодели, а руки с силой сжали чужие запястье. Кислород заканчиваются, но губы на последнем издыхании шепчут: — Фёдор… Фёдор… Но тот не слышит. Он рычит ему прямо в лицо, сам такой же красный, и злоба плещется в горящих лиловых глазах. По телу Достоевского проходит судорога, и он облегченно стонет ему прямо на ухо, сжимая чужое горло сильнее в своих ладонях. Осаму чувствует, как внутри него расплывается тепло чужого удовольствия, и как он сам достигает пика, в этот момент. Он не выдерживает, и под властью экстези непроизвольно кончает прямо на живот. А далее – пустота.

***

Глаза распахиваются в ужасе. Темно и холодно, тело трясет, в горле пересохло. Руки по инерции нащупывают светильник. Квартира слишком знакомая и слишком простая. Это его квартира. Место, в котором он живет уже около четырех лет. Не может быть… Значит, это всё был сон? Но тут руки дотрагиваются до лица, и приходит осознание того, что, как и раньше, половина обзора для него закрыта. Лицо забинтовано и при прикосновении ощущается неприятная боль. Значит, не сон. В трусах, кажется, что-то мешается, и это не внушает особой радости. Сунув туда руку, Осаму нащупывает… бумажку? Какого черта? Он достает её и замечает на окровавленной записке в клетку одну лишь запись:

«Ты слаще, чем я представлял даже в самых грешных своих желаниях».

русский Серебряный век и европейские влияния • Arzamas

Как русская культура на рубеже веков догнала западную

Автор Олег Лекманов

Осенью 1892 года начинающий восемнадцатилетний стихотворец Валерий Брюсов прочитал статью «Поэты-символисты во Франции», написанную Зинаидой Венгéровой. «Я пошел в книжный магазин и купил себе Верлэна, Маллармэ, А. Римбо и несколько драм Метерлинка. То было целое откровение для меня», — вспоминал позднее Брюсов. Уже меньше чем через полгода он внес в свой дневник следующую запись:

«Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное… Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет при­надлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!»

Не случайно Брюсов сделал эту запись в дневнике вскоре после того, как впер­вые прочитал французских модернистов. Академик Михаил Гаспаров отмечает: «Русская культура, начиная с петровских времен, развивалась сверхускоренно, шагая через ступеньку, чтобы догнать Европу». Юный Брюсов и его союзники в разных областях искусства и начали новый героический этап перешагивания «через ступеньки» в стремлении догнать, а по возможности и перегнать вели­кую европейскую культуру.

Но что такое модернизм и как он соотносится с декадентством? Для того чтобы попытаться ответить на эти вопросы, сперва нужно коротко поговорить о со­зна­нии европейского человека второй половины XIX столетия. Гаспаров харак­теризует его тремя громоздкими, но точными словами: «европо­центризм», «эволюционизм» и «позитивизм».

Европоцентризм был порожден твердой уверенностью в том, что именно Европа является средоточием религиозной, политической и культурной жизни человечества. Следовательно, историческая миссия европейцев заключается в воспитании, образовании и вразумлении представителей остальных частей света. Эволюционизм Чарльза Дарвина утверждал прогрессивное развитие всех организмов на планете Земля. Наконец, позитивизм Огюста Конта предложил концепцию трех последовательных стадий интеллектуального развития чело­ве­чества: теологическую (с опорой на религиозные представления), метафи­зи­ческую (с опорой на абстрактные философские понятия) и высшую — науч­ную. Разум, прогресс, наука — вот ключи, с помощью которых типичный европей­ский человек XIX века надеялся найти пути ко всеобщему счастью людей.

К концу столетия уверенность большинства европейцев в силе рациональных методов победы добра над злом пошатнулась. Ни теория прогресса, ни научное познание не предлагали ответов на три главные загадки, с давних пор стоявшие перед человечеством: загадку существования или несуществования Бога, загад­ку смерти, а также загадку возникновения и исчезновения духовной и чувст­вен­­ной любви.

Кроме того, как раз во второй половине XIX века европейское искусство в пол­ной мере открыло для себя культуру Востока и Африки, а это излечило многих тогдашних творцов от самоуверенного европоцентризма. Бельгийский архитек­тор Виктóр Ортá в начале 1890-х годов проектирует в Брюсселе несколько зда­ний, в которых отказывается от европейского культа симметрии и использует эффект гнутых линий. Этот эффект он заимствует у японцев. В этот же период французский художник Поль Гоген ищет вдохновения в огромных каменных статуях Океании и стремится к тому, чтобы написанные им портреты таитян находились в гармонии с их собственным примитивным (в кавычках) искус­ством. Его ближайший друг и соратник Винсент Ван Гог не менее пристально рассматривает гравюры великого японца Хокусая. В письме к брату Ван Гог так рассказывает о своей картине «Комната художника в Арле» 1888 года: «Я обо­шелся без оттенков и ярко выраженных теней, она написана жидко, свобод­ными плоскостями, наподобие японских гравюр».

Эволюцию мироощущения европейца того времени можно описать с помощью простой метафоры. Вот ребенок сидит в уютной, хорошо освещенной комнате. Потом некто берет и раздвигает стены на несколько метров, а освещения не прибавляет. Теперь ребенка уже не успокаивает привычный свет лампы, потому что со всех сторон его обступает пугающая темнота неизвестности. Парадокс: расширение знаний европейцев об окружающем мире привело не к окончательному и бесповоротному торжеству разума, а к серьезным сомнениям в его всесокрушительной объясняющей силе.

Когда всеобщая вера в разум дала серьезную трещину, поколение европейцев рубежа веков принялось искать новую точку опоры. Здравому смыслу оно противопоставило интуицию, рациональному познанию мира — иррацио­наль­ное, позитивизму — религиозные поиски. «Никакие позитивные выгоды, ника­кой утилитарный расчет, а только творческая вера во что-нибудь бесконечное и бессмертное может зажечь душу человеческую, создать героев, мучеников и пророков», — утверждал в своей знаменитой работе 1893 года «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» один из первых отечественных модернистов Дмитрий Мережковский.

Язык привычного искусства не мог адекватно выразить слом европейского мироощущения рубежа столетий. За решение этой задачи отважно взялись молодые западные художники (в самом широком смысле этого слова). Они напряженно искали новый язык, который позволил бы полноправно говорить от лица новой эпохи. Таких художников искусствоведы и критики и назвали модернистами — от французского слова moderne — современный.      

На первых порах радикальные сдвиги модернистов в традиционной системе ценностей ощущались неподготовленной публикой как кризис и упадок. Отсюда возникли определения «декаданс», «упадничество» (от французского décadence — упадок). Со временем, когда художники-модернисты уже не столько отрицали старое, сколько утверждали новое, характеристики «декаданс» и «декадент» во многом утратили свою актуальность.

Самых эстетически смелых, эпатажных модернистов называли авангардистами (от французского avant-garde — передовой отряд). Искусство такого типа всегда содержит элементы вызова, эстетической провокации. Зритель, читатель или слушатель авангардистского произведения обязательно должен почувствовать себя неуютно, ведь автор сознательно разрушает его привычные представления о том, что такое искусство.

«…Модные течения в литературе и искусстве, харак­теризуемые названием „конца века“, равно как и сочувствие к ним публики, вызываются болезнями, именно вырождением и истерией», — ставит диагноз в своей книге 1892 года едва ли не самый известный разоблачитель модер­низма, врач и писатель Макс Нордау. Авангардисты последовательно и беском­промиссно добивались подоб­ной реакции публики на свои работы. Скандал и поток оскорблений были для них едва ли не основ­ной мерой успеха: симво­лом авангардного искусства стала скульптура француза Марселя Дюшана «Фонтан» 1917 года, представляв­шая собой самый обыкновенный писсуар, снабженный подписью-псевдонимом автора «R. Mutt» («Р. Дурак»).

Теперь возвратимся к началу нашего разговора: что значило для русских модер­­нистов догнать европейскую культуру? Каким образом ее можно было догнать? А это значило добиться решения двух задач. Первая задача: совре­мен­ная западная культура должна была стать частью русской культуры. Вторая задача: современная русская культура должна была стать частью западной.

Остановимся на первой задаче. Она предполагала поэтапное решение. Началь­ный этап состоял в знакомстве русских модернистов с образцами нового запад­ного искусства. Например, Валерий Брюсов увлеченно читал французских сим­волистов, а русские живописцы-дебютанты подробно изучали картины Клода Моне и Пабло Пикассо. При этом русский художник, поэт, композитор или режиссер мог выехать для знакомства с новейшим европейским искус­ством во Францию, Италию или Германию, а мог увидеть картину, прочитать стихо­творение, прослушать симфонию и посмотреть спектакль в Петербурге или Москве. В обоих случаях решающую роль часто играл меценат, как правило культурный купец или промышленник.

Второй этап состоял в усвоении русским художником поэтики образцов за­падного искусства. Причем способы усвоения были весьма разнообразными. Порой результатом становилось подражание или даже имитация. Скажем, некоторые картины молодого Петра Кончаловского почти рабски воспроиз­водили манеру Сезанна, Гогена и других французских мастеров. Но чаще усво­ение новой поэтики совершалось через вариацию или перевод на русский язык.

Напомним, что переводами новой европейской литературы занимались пред­ста­вители как старшего, так и младшего поколения русских модернистов — от Константина Бальмонта, Валерия Брюсова, Федора Сологуба и Иннокентия Анненского до Николая Гумилева, Вадима Шершеневича, Бориса Пастернака и Владислава Ходасевича. Благодаря этим переводам русские читатели, не вла­деющие иностранными языками, и познакомились с творчеством западных модернистов. «„Бурю и натиск“ символизма следует рассматривать как явле­ние бурного и пламенного приобщения русской литературы к поэзии европей­ской и мировой», — подытожил позднее Осип Мандельштам. Не нужно только забывать, что читателей модернистских переводов в России было очень мало. Ведь отечественные модернисты сознательно отделяли себя от так называемой массовой литературы. Как замечает Михаил Гаспаров, они «…не только боро­лись за читателя, но и отгораживались от читателя (настолько, насколько позволяла необходимость все же окупать свои издания)».

Впрочем, переводы из западных авторов располагались уже на границе между вторым и третьим этапами решения поставленной задачи: этапом усвоения и этапом присвоения исходного образца. Василий Кандинский решил про­фессионально заняться живописью в далеко не юном возрасте — ему было тридцать лет. Причиной такого решения стала впервые увиденная им на вы­ставке импрессионистов картина Клода Моне «Стога сена». Позднее большое влияние на Кандинского оказали немецкие экспрессионисты. И даже само беспредметное искусство художника первоначально показалось многим кри­тикам побочной линией экспрессионизма. Однако очень быстро стало ясно, что у художника свой оригинальный путь, только направление этого пути было задано знакомством Кандинского с западной живописью и прилежным усво­ением ее уроков. Таким образом, Василий Кандинский не просто вписался в европейский контекст, но и стал одним из лидеров западного авангарда.

Приведем более частный пример присвоения русским автором западного образца. Когда Осип Мандельштам работал над стихотворением «С веселым ржанием пасутся табуны…», написанным от лица сосланного Овидия, он, несомненно, помнил о стихотворении Поля Верлена «Вечернее раздумье» о том же поэте-изгнаннике. В своей статье «О природе слова» Мандельштам цитирует «Вечернее раздумье» в переводе Иннокентия Анненского. Однако в мандельштамовском стихотворении заимствования из Верлена сознательно скрещены со скрытыми цитатами из Пушкина. Первая пушкинская цитата в стихотворении «С веселым ржанием пасутся табуны…» — «Да будет в ста­рости печаль моя светла» (отсылка к строке «Печаль моя светла» из элегии «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»). Вторая цитата: «Средь увядания спокойного природы» (отсылка к хрестоматийной пушкинской строке из «Осени»: «Люблю я пышное природы увяданье»). То есть верленовские мотивы Мандельштам растворяет в русском контексте. Ему важно создать универсальный образ поэта-изгнанника, а потому в дело с легкостью идут подтексты как из новой западной, так и из классической русской поэзии.      

Выразительное описание стремительного прохождения всех трех этапов работы с новой европейской культурой (знакомство — усвоение — присвоение) можно найти в мемуарной книге Бенедикта Лившица «Полутораглазый стре­лец». Здесь рассказано, как будущий «отец русского футуризма» Давид Бурлюк впервые со слуха воспринимает стихи Артюра Рембо:

«Достав из чемо­дана томик Рембо, с которым никогда не расставался, я стал читать Давиду любимые вещи… Бурлюк был поражен. Он и не по­до­зревал, какое богатство заключено в этой небольшой книжке. <…> Время от времени Бурлюк вскакивал, устремлялся к противоположному окну и, вынув из кармана блокнот, торопливо что-то записывал. Потом прятал и возвращался. Меня это заинтересовало. Он долго не хотел объяснить, но в конце концов удовлетворил мое любопытство и протя­нул мне один из листков. Это были стихи. <…> Бесформенное месиво, жидкая каша, в которой нерастворенными частицами плавали до неуз­наваемости искаженные обломки образов Рембо. Так вот зачем всякий раз отбегал к окну Бурлюк, копошливо занося что-то в свои листки! Это была, очевидно, его всегдашняя манера закреплять впечатление, усваивать материал, быть может даже выражать свой восторг. <…> Давид жонглировал перед Рембо осколками его собственных стихов. И это не было кощунство. Наоборот, скорее тотемизм. Бурлюк на моих глазах пожирал своего бога, свой минутный кумир».

Обратим внимание на обилие в этом фрагменте глаголов, выражающих сверх­энергичные действия: «вскакивал», «отбегал», «жонглировал», «пожи­рал». Яркое свидетельство того, что русская культура в очередной раз пыталась догнать западную именно рывками, собрав в кулак все силы, прыгая «через ступеньки».

Вслед за присвоением наиболее радикальные русские модернисты переходили к стадии отрицания. Зимой 1914 года вождь итальянских футуристов Мари­нетти по приглашению своих российских собратьев приехал в Москву и в Пе­тербург. Двое из этих собратьев, художник-авангардист Михаил Ларионов и поэт Велимир Хлебников, независимо друг от друга решили устроить италь­янцу грандиозный скандал. Хлебников вместе с Бенедиктом Лившицем даже выпустили специальную ругательную листовку, в финале которой провоз­глашалось: «Чужеземец, помни страну, куда ты пришел! Кружева холопства на баранах гостеприимства». Однако сама горячность этой листовки напоми­нает громкие упреки, с которыми капризный сын обращается к отцу или избалованный младший брат — к старшему.        

Напомним, что вторая важная задача, которую решали наши модернисты, состояла в том, чтобы современная русская культура стала частью европей­ской. В действиях пропагандистов отечественного искусства на Западе зер­кально отражались ходы энтузиастов западного искусства из российских столиц. Если просвещенный купец Сергей Щукин собрал в Москве богатую коллекцию модернистской французской живописи, то гениальный организатор Сергей Дягилев выставлял в Париже картины русских художников. Если режис­сер Константин Станиславский в 1908 году, говоря его собственными словами, «выписывает» английского режиссера и актера Гордона Крэга в Мос­кву, «чтобы тем дать толчок нашему искусству», то Дягилев в том же году организует в Париже постановку оперы Мусоргского «Борис Годунов» с Фе­дором Шаляпиным в главной роли. А с 1909 по 1929 год в столице Франции под патронажем Дягилева осуществляется грандиозная балетная антреприза Русские сезоны. Одна из тогдашних западных театралок (Ромола Нижинская) вспоминает:

«Впечатление от первого балетного представления гастролеров было столь ошеломляющим, что поначалу невозможно, оказалось, выделить отдельных исполнителей. Даже самые маленькие роли они танцевали так, что каждый по праву мог называться „звездой“. Такова была осо­бен­ность поразительной русской труппы. Тот факт, что в представле­нии участвовало одинаковое количество мужчин и женщин, также был необычным для того времени. Этот замечательный ансамбль сумел вос­кресить давно утраченное искусство балета и поднять его на неви­дан­ную доселе высоту».

Теперь пришла пора ответить на вопрос, который, вероятно, уже возник у слу­шателей этой лекции. Чем эпоха отечественного модернизма в интере­сующем нас сейчас аспекте радикально отличается от предшест­вующих периодов рус­ского искусства? Ведь русская культура стремилась догнать европейскую как минимум с петровских времен, да и через три стадии знакомства одной культуры с образцами другой проходили художники всех народов и времен.

Ответ на этот вопрос будет простым: в эпоху русского модернизма отечест­венной культуре удалось-таки догнать западную, причем сразу в нескольких видах искусства. Конечно же, этот прорыв был подготовлен международным успехом нашей прозы в домодернистский период. Переводы произведений Тургенева, Достоевского и Льва Толстого покорили западного читателя и пока­зали ему, с культурой какого масштаба он имеет дело. Также следует упомя­нуть о триумфальных гастролях композитора Петра Чайковского в 1891 году в Соединенных Штатах Америки.

Но именно в первой четверти ХХ века влияние русской культуры на западную достигло своего пика, а сфера этого влияния была значительно расширена. К романам Тургенева, Достоевского и Толстого прибавились пьесы Чехова — их славу в Европе без натяжки можно сравнить со славой пьес Шекспира. В музыке достоянием не только русской, но и мировой культуры стали имена Сергея Рахманинова, Игоря Стравинского, а чуть позднее — Сергея Прокофье­ва. В театральных школах Запада до сих пор изучают систему Станиславского, а также смелые эксперименты Всеволода Мейерхольда. Хотя замечательная русская живопись XIX столетия по-прежнему недостаточно известна на Западе, лучшие галереи мира украшены полотнами Василия Кандинского, Марка Шагала, Казимира Малевича. Вацлав Нижинский, Леонид Мясин и Анна Павлова положили начало долгой мировой славе русского балета.

И только стихи русских модернистов широкий читатель Запада знает плохо. Это и понятно: сложная поэзия гораздо хуже прозы поддается переводу. Едва ли не единственное исключение — творчество Осипа Мандельштама. Оно стало широко известно в Европе и Америке благодаря мандельштамов­скому стихотворению 1933 года «Мы живем, под собою не чуя страны…», направ­ленному против Сталина. В 1972 году итальянский кинорежиссер Пьер Паоло Пазолини писал о русском поэте:

«То, чем одарил нас Мандельштам, — легконогий, умный, острый на язык, элегантный, прямо-таки изысканный, жизнерадостный, чув­ственный, всегда влюбленный, открытый, ясновидящий и счаст­ливый даже в сумерках своего нервного заболевания и политического кош­ма­ра, молодой и, можно сказать, моложавый, причудливый и утон­ченный, преданный и находчивый, улыбающийся и терпеливый, — принадлежит к числу самых счастливых поэтических прозрений ХХ века».

Сам Мандельштам однажды назвал поэтическое направление, к которому он при­надлежал, акмеизм, «тоской по мировой культуре». В 1890–1910-е годы эта тоска была пусть ненадолго, но удовлетворена.

Seki Hiromi, Akagi Miria, Sakurai Momoka, Aiba Yumi, Miyamoto Frederica — THE VILLAIN’S NIGHT (THE iDOLM@STER Cinderella Girls) — Аниме лирика

Текст песни	Русский перевод
Juuniji wo tsugeru Kane ga kiri no machi ni hibiku Ichinen ni ichido Warera ga shuyaku no utage	Колокол звенит в туманном городе, Возвещая о приближении полуночи. Раз в год мы устраиваем Пир для нашего главного героя.
Miira zonbi furankenshutain Soshite dorakyuraga sasayaku Risei yo nemure honnou no mezame	Мумия, зомби, Франкенштейн… И Дракула шепчет: Разум, усни, а инстинкты, пробудитесь.
Migaita tsume de sono kiba de Yuuutsu wo kirisaite Murasaki iro no tsuki no shita Fukitsu na shiruetto Kakugo (kimete) tobira (akete) Are you ready to dance?	Рассеки меланхолию Своими отточенными когтями и клыками Под фиолетовой луной Появляется зловещий силуэт. Давай (приготовься) и распахни (дверь) Ты готов танцевать?
Deca-dance mow! Let’s party the villain’s night Patosu to kaosu ga doresu koodo Akuyakutachi no pareedo wa Taikutsu na yoru wo nomikomu	Декаданс прямо сейчас! Начнём вечеринку злодейской ночи. Пафос и хаос – вот дресс-код на неё. Парад злодеев Поглотит эту скучную ночь.
Odore odore Mayonaka wo maiodore Koyoi kagiri no naitomea Otanoshimi wa mada kore kara	Танцуйте, танцуйте! Танцуйте в глубокой ночи! Этот кошмар только сегодня ночью. Самое веселье ещё впереди.
Asahi wa yami no naka Kane wa naritsuzukeru Warera no kuufuku ga Michiru koto nado nai	Восход солнца в темноте, Но колокол продолжает звенеть. Наш голод никогда Не будет удовлетворён.
Tengoku wa jigoku no parareru Mikata shidai de kawaru Ichidokiri jinsei wa Tanoshimeba ii dake Ah ah ah villain’s hight hight…	Небеса параллельны аду, Всё зависит от твоей точки зрения. У нас одна единственная жизнь, Так что остаётся только наслаждаться ей. А-а-а, злодейская ночь, ночь…
Kumori naki shikkoku no naka ni Kakusareta kagayaki Kairaku to taihai no eden ni Deaeta kiseki Semaru (yoake) hitomi (tojite) Are you ready to kiss?	В безоблачной кромешной тьме Скрыто сияние. Это чудо, что мы смогли встретиться В раю удовольствий и декаданса. Приближается (рассвет) Закрывай (глаза) Ты готов к поцелую?
Deca-dance mow! Let’s party the villain’s night Moraru wo bigaku de kikazare Souzou wo koeta jibun ni naru Umarekawareru yomigaeru	Декаданс прямо сейчас! Начнём вечеринку злодейской ночи. Наряди свою мораль эстетикой. Так ты станешь собой за гранью воображения. Ты можешь переродиться, ты воскреснешь.
Deca-dance mow! Let’s party the villain’s night Kodoku to kodoku ga hikareau Tojikometeita shoudou ga Ikiteru akashi na no dakara Yokubou de kirihiraku mirai e	Декаданс прямо сейчас! Начнём вечеринку злодейской ночи. Одиночество тянется к одиночеству. Импульс, который ты запер в себе, — Это доказательство того, что ты жив. Поэтому ты проложишь путь в будущее своими желаниями.
Kokochiyoku ochiteyuku (In To The Dark) Kono mama kono mama (sore mo ii sa) Kakugo (kimete) tobira (akete) Are you ready to dance?	Ты комфортно падаешь (во тьму) Оставить всё как есть, всё как есть (тоже нормально) Давай (приготовься) и распахни (дверь) Ты готов танцевать?
Deca-dance mow! Let’s party the villain’s night Patosu to kaosu ga doresu koodo Akuyakutachi no pareedo wa Taikutsu na yoru wo nomikomu	Декаданс прямо сейчас! Начнём вечеринку злодейской ночи. Пафос и хаос – вот дресс-код на неё. Парад злодеев Проглотит эту скучную ночь.
Odore odore Mayonaka wo maiodore Koyoi kagiri no naitomea Otanoshimi wa mada kore kara Ikiteru akashi na no dakara Deca-dance mow! Let’s party the villain’s night Night…	Танцуйте, танцуйте! Танцуйте в глубокой ночи! Этот кошмар только сегодня ночью. Самое веселье ещё впереди. Это доказательство того, что ты жив. Декаданс прямо сейчас! Начнём вечеринку злодейской ночи, Ночи…

Декадентский извод в русской поэзии конца XIX начала XX века (на материале творчества З. Гиппиус) (статья вторая) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

www.volsu.ru

УДК 821.161.1.09″18″ ББК 83.3(2=Рус)5

ДЕКАДЕНТСКИЙ ИЗВОД В РУССКОЙ ПОЭЗИИ

КОНЦА XIX — НАЧАЛА XX ВЕКА (НА МАТЕРИАЛЕ ТВОРЧЕСТВА З. ГИППИУС)

(Статья вторая)

Нартыев Нурмухамед Нурягдыевич

кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы и журналистики

Волгоградского государственного университета

stilvolsu@mail.ru

просп. Университетский,100, 400062 г. Волгоград, Российская Федерация

Аннотация. В статье рассматривается декадентский извод русской поэзии конца XIX века сквозь призму духовно-интеллектуальных и художественных исканий З. Гиппиус. Подчеркивается способность Гиппиус осмыслить и творчески воплотить бытийную проблематику российской действительности эпохи «конца века».

Ключевые слова: декаданс, декадентство, «новое искусство», амбивалентность, дуализм, метафизика.

Статья первая на указанную в заглавии тему завершается мыслью о том, что «декаданс» и «ницшеанство» (своеобразные «болезни роста» Гиппиус) в конечном итоге лишь способствовали генезису искомой философии «подлинного индивидуализма». Эта философия и поэзия Гиппиус, воспринимаемая в определенном смысле как художественная транскрипция ее мировоззренческих взглядов, стали очередной и небезынтересной в истории отечественной культуры попыткой актуализировать проблему индивидуального бытия. те обращения художника к теме смерти ничего © предосудительного нет. Более того, любой чело-

век в своем стремлении осмыслить собственное существование рано или поздно на пути самопознания (на «линии жизни») с необходимостью приходит к «постановке» данного вопроса.

В философском дискурсе категория смерти одна из ключевых, без которой немыслима проблематика индивидуального существования; ведь человек представляет из себя «одновременно вечное и конечное, зависимое и свободное создание» [6, с. 280]. Понять степень его (человека) «вечности» и «свободы» невозможно без обращения к категории «смерти». Совершенно справедливо утверждение, что «смерть <…> есть способ внесения в жизнь завершенных смыслов, внесения в жизнь бессмертия» [9, с. 7]. В русской философской поэзии XIX века (как и до, и после нее, конечно) это отчетливо понимали. В порубежную эпоху строки Е. Баратынского: «Две области: сияния и тьмы/Исследовать равно стремимся мы» («Благословен святое возвестивший», 1839) для большинства старших символистов вообще и для Гиппиус, в частности, приобретают характер эстетического императива.

Как же воплощается тема смерти («область тьмы») в «декадентских» стихах Гиппиус? Есть ли в них что-либо сугубо оригинальное, своеобычное?

Лирический герой первых стихотворений Гиппиус («Отрада», «Сонет», «Цветы ночи») -человек с обостренным самосознанием, который в какой-то мере постиг свою суть, как и сущность окружающего мира, но не в силах еще понять, что он должен делать; он не приемлет действительности и себя в ней, а потому желает смерти. Обычно в подобном волении героя декадентской поэзии видят только человеческую слабость и отсутствие истинно значимой цели в жизни. Но именно с точки зрения самосознания (не самоосуществления) в этом есть определенный позитивный смысл, даже своего рода достижение. Об этом с афористической точностью высказался Ф. Кафка: «Первый признак начинающегося прозрения — желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, иная жизнь — недостижимой» [7, с. 157].

В таком или близком ему настроении пребывает герой стихотворения «Отрада» (1889), который, тяготясь земным существованием, спокойно, без страха говорит о собственной смерти:

Мой друг, меня сомненья не тревожат.

Я смерти близость чувствовал давно.

В могиле, там, куда меня положат,

Я знаю, сыро, душно и темно [5, с. 76].

Нередко о подобных произведениях Гиппиус писалось, что в них поэтизируется смерть. В какой-то степени это верно, но в большинстве случаев поэтизация небытия возникает в результате противопоставления смерти жизни. С другой стороны, равнодушие к жизни и готовность к смерти объясняются уверенностью героя в относительном характере последней1:

Но не в земле — я буду здесь, с тобою,

В дыханьи ветра, в солнечных лучах,

Я буду в море бледною волною

И облачною тенью в небесах [5, с. 76].

Здесь правомочно говорить о пантеистических представлениях лирического героя, в которых, несомненно, наличествует элемент трансцендентности. Такому человеку «отрадно умирать», поскольку ему «чужда земная сладость», равно «как чужды звез-

дам счастие и радость». Сравнение себя со звездами, свободно и высоко отстоящими от обыкновенной земной жизни, свидетельствует о достаточно развитом чувстве суверенности героя данного произведения. По Ма-мардашвили, «включение» категории смерти (наступление смерти, ее приход) в неразрывной двучленной связке «жизнь-смерть» позволяет установить «некоторый срез бытия, в котором все события завершены, смыслы уже установились и т. д., что дает действительную размерность и масштабы нашей человеческой жизни: так, как оно есть на самом деле, а не так, как нам кажется в дурной бесконечности» [9, с. 9].

Лирическому субъекту других «декадентских» стихотворений Гиппиус также чуждо все земное, он уверен, что никто и ничто не может его удержать в этой жизни. В различных произведениях отрицание земного передается неодинаково. Так, героя стихотворения «Никогда» (1893)2 неудержимо влечет к месяцу, что подчеркивает истинный вектор его движения в санях — от земли, а не по земле:

Предутренний месяц на небе лежит.

Я к месяцу еду, снег чуткий скрипит.

На дерзостный лик я смотрю неустанно,

И он отвечает улыбкою странной [5, с. 78].

Совсем не то и не так ощущает герой «Бессилья» (1893), который хотя и смотрит «жадными очами» на море, но, будучи «к земле прикованным», тяготится своим земным существованием; а всё потому, что не ведает, следует ли ему «восстать иль покориться»; тотальный характер бессилья выражен именно в отсутствии «смелости», когда не смеешь «ни умереть, ни жить». Человек, желающий чего-то другого, не связанного с действительным миром, но не знающий пути к этому другому, отчасти напоминает персонаж офорта Ф. Гойи «Сон разума порождает чудовищ». Однако в стихотворении Гиппиус проблема героя не чисто «головная»: душа героя полнится смутными предчувствиями, сознание же его галлюцинирует, размывая в итоге, как, например, в стихотворении «Снежные хлопья» (1894), границу между ненавистной землей и неведомым небом:

И падают, и падают… К земле все ближе твердь… Но странно сердце радуют Безмолвие и смерть. Мешается, сливается Действительность и сон, Всё ниже опускается Зловещий небосклон… [5, с. 80].

В сравнении с «Бессильем» это произведение примечательно тем, что к мотиву смерти здесь добавляется мотив «недостижимого», «неведомого», чего-то еще не узнанного, но уже связываемого с «любовью»; соответственно в описание приближающейся смерти привносятся новые психологические краски:

И я иду и падаю, Покорствуя судьбе, С неведомой отрадою И мыслью — о тебе [5, с. 80].

Несколько иную картину мы наблюдаем в стихотворениях «Сонет» (1894) и «Цветы ночи» (1894). Их героев также душат «кольца жизни», и они готовы спокойно принять смерть; однако мотивы, двигающие ими, заметно разнообразятся: лирический герой «Сонета» отказывается от любви («Но пусть развеются мои печали, / Им не открою больше сердца я…/ Они далекими отныне стали, / Как ты, любовь ненужная моя!»), а герой второго произведения предостерегает людей от очарования «злой красоты» («О, часу ночному не верьте! / Берегитесь злой красоты. / В этот час мы всех ближе к смерти, / Только живы одни цветы»). В обоих стихотворениях смерть неизбежна и полностью оправдана, поскольку героям неведом истинный путь в жизни.

Для художника очень важно найти оправдание земному существованию человека. Хорошо понимая это, Гиппиус достаточно быстро отвергает «декадентского» героя, который не обладает волей и решимостью разорвать «кольца жизни», о чем свидетельствует его перманентная готовность к смерти. Или можно сказать иначе: «декадентский» герой Гиппиус «хочет», но «не может» сконцентрироваться на Высоком, подчинить этому Высокому (условно — Мечте, Красоте, Идеалу…) свою жизнь, внутреннюю и внешнюю. Личность героя-декадента за-

метно фрустрирована, ей недостает цельности, «взращености».

Уже в скором времени Гиппиус противопоставит «декадентству» «индивидуализм». Любопытно, что последний нередко отождествляется в критике с «декадентством» и «эгоизмом». Чем действительно является «индивидуализм», можно узнать из следующих статей «Литературного дневника» Антона Крайнего (З.Н. Гиппиус): «Критика любви», «Я? не я?», «Декадентство и общественность». По этому вопросу выскажемся в нескольких словах.

В названных и некоторых других статьях «Дневника» (1900) Гиппиус просит не выносить категоричных суждений о приверженцах декаданса. Декадента, считает автор, необходимо правильно воспринимать: «Мне говорят еще: «декадентов» нельзя понять, у них набор нелепых слов, часто смешной. Может быть и так; но ведь и это все отчаяние, наше общее отчаяние жизни. Как-нибудь заставить оглянуться другого» (курсив наш -Н.Н) [8, с. 51].

По мнению З. Гиппиус, слабость и ошибочность декадентов заключаются в том, что они «прямо говорят, что есть, мол, только «я», а на остальное наплевать», что означает не только равнодушие к другому человеку, к жизни вокруг, но, в конечном итоге, и к себе самому. Подлинный же индивидуалист рассуждает и чувствует иначе: «Великое благо небес, что людей так много, что они каждый -«я», что они, несливаемые, так нераздельно связаны и все необходимы друг другу, каждый — каждому» [8, с. 130].

Личности, как известно, не могут сбиваться в массу, но в идеале способны образовать высокоорганизованное общество, где главным цементирующим компонентом выступает духовное сродство.

Представители первого поколения русских символистов уже в 90-е годы не только различали декадентство и символизм, но и последовательно противопоставляли их друг другу. К примеру, А. Волынский в книге «Борьба за идеализм» (1900) писал: «…Декадентство диаметрально противоположно символизму, хотя в современной европейской литературе оба явления обозначились в один и тот же исторический момент: первое — как про-

тест против старых философских воззрений, второе — как переработка художественных впечатлений в новом свете» [3, с. 317]. Как видим, в этой характеристике «декадентства» и «символизма» акцентируется их разнонап-равленность. Язык же искусства, его технологии для двух «направлений» были близкими, едва ли не общими.

Таким образом, старшие символисты, разделяя присущий «декадентству» и «ницшеанству» пафос отрицания современной цивилизации, не видели в них исторической перспективы. Вообще, для осмысления особенностей эстетики и художественной практики первых русских модернистов вопрос «избирательного сродства» немаловажен.

Своеобразным предтечей символистов, по их собственным признаниям, был Лермонтов, которого Г. Чулков не без оснований назвал «первым последовательным индивидуалистом в русской лирике» [14, с. 376]. Как известно, именно Лермонтов был кумиром Гиппиус с детского возраста.

У Лермонтова, поэта «с уединенной душой» (Г. Чулков), представителя романтического индивидуализма, на рубеже веков появляются преемники — декаденты (Ф. Сологуб, А. Добролюбов). В их произведениях творчески переосмысляется лирическая тема любви и смерти. Почти в таком же «декадентском» варианте она воплощена и в ранней лирике Гиппиус.

Однако большинство символистов своими учителями считали других классических поэтов — Баратынского, Тютчева, Фета, Вл. Соловьева. Для Гиппиус, быстро переросшей декадентство, среди всех перечисленных художников наиболее близок был Баратынский. Благодаря именно его философской лирике сформировался «интеллектуальный профиль» поэзии Гиппиус. В ее поэзии, как и у Баратынского, аналитическая мысль пронизывает мир действительный и мир «не-проявленный»; последний содержит в себе тайну «истинного» бытия и помогает решить проблему конечного земного существования человека.

Вышесказанное частично раскрывает особенности формирования творческой индивидуальности Гиппиус, ее художнического и человеческого идеала. Важно отметить и дру-

гое обстоятельство: переход от «декадентства» к «религиозно-философскому символизму» («общественному» символизму) едва ли мог свершиться у Гиппиус так быстро, не обладай она ярко выраженными интеллектуальными и волевыми качествами. Именно они позволили ей стать «метрессой» литературной жизни в России, а позже и за границей. Г. Адамович свидетельствует: «По литературному паспорту она принадлежала к символистам, то есть к поэтической группе, которая охотнее толковала о «несказанном» и «небывалом», чем о рифмах, образах и размерах. Но репутация ее как человека с ясным, точным и требовательным умом установлена была прочно» [2, с. 61].

«Требовательный ум», по собственному признанию Гиппиус, сделал ее «врагом туманов», предопределив тем самым интеллектуально-философский характер поэзии. Недаром любимым поэтом становится Баратынский, не случайно она пишет столько стихотворений о силе и слабости человеческой мысли. К тому же, говоря о силе интеллекта, нельзя забывать о не меньшей силе характера, воли Гиппиус. Первое позволило достаточно быстро понять несовершенство и ущербность декадентского искусства, второе — его отвергнуть.

Высокая степень самосознания и самокритичности предполагает трезвый и непредвзятый взгляд на самого себя, что позволяет осмыслить сущностные особенности индивидуального бытия. С.С. Аверинцев справедливо пишет: «Изо всех земных существ один человек может относиться к себе самому критически <…> в смысле сознательной отрицательной оценки самого способа своего бытия и основных путей своей жизни, как не способствующих тому, что должно бы быть» [1, с. 235].

В «декадентских» стихах Гиппиус зачастую на первое место выходит страстная жажда познания сущностных смыслов бытия, а потому и обращение к теме смерти в некоторых из подобных произведений необходимо рассматривать как частное проявление ищущего и независимого ума. Что касается «родимых пятен» декаданса, обнаруживаемых исследователями и в символистских произведениях Гиппиус, то они, как, например, и богоборческие мотивы, — все те же проявления ее

«самости»: готовности и вечного стремления самостоятельно исследовать мир.

В центре поэтического мира Гиппиус находится ее «безмерное Я», никуда не исчезающее и никогда не «сдающее позиций», которое активно взаимодействует и сополагает-ся: с «неведомым» в «декадентских» стихах, с Богом — в религиозных, с идеей «общности» — в общественно-политических.

Таким образом, проблема личностного является центральной в поэзии Гиппиус на протяжении всего творчества. Эта проблема, считает художник, не может быть решена без постановки вопроса о свободе; без индивидуальной свободы, без права на выбор и достижение ее каждым человеком не удастся гармонизировать ни жизнь конкретного человека, ни любые коллективные формы существования. Ничто, даже самые драматичные события в собственной жизни, в жизни близких и друзей, наконец, в жизни всей России, не могло заставить Гиппиус думать иначе.

В общей схеме развития символизма в России, предложенной Эллисом в книге «Русские символисты» (1910), определен «верховный идеал» трех поэтов: Бальмонта, Брюсо-ва и А. Белого (другие имена в таблице отсутствуют). Для Бальмонта «верховным идеалом», по мнению Эллиса, является «Красота», для Брюсова — «Истина», а для А. Белого — «Совершенство». При всей схематичности подобных определений, без особых трудностей можно назвать «верховный идеал» Гиппиус — им будет «Свобода», без которой немыслимо ни одно из вышеперечисленных понятий.

Не сразу Гиппиус обрела свой «верховный идеал», не сразу сумела преодолеть «слабость» декадентства и «силу» ницшеанства. Однако встав на путь искания высшей «свободы», она отвергла и то и другое, поскольку увидела их главный изъян: погубление индивидуального «я» — первым, противопоставление его всему и вся — вторым. Но это произошло лишь спустя некоторое время.

А вначале Гиппиус пишет стихи, пронизанные пессимизмом и томлением по смерти; некоторые из них рассматривались ранее. В свою очередь, ницшеанские мотивы прослеживаются в тех произведениях, где лирический герой, «как некая избранная личность,

смотрит сверху вниз на жалкую толпу» [10, с. 79]. Подобное мы наблюдаем, к примеру, в стихотворении «К пруду» (1895):

Но слишком больно ненавидеть, -Я не умею жить с людьми. И знаю, с ними — задохнусь. Я весь иной, я чуждой веры [5, с. 88].

В других произведениях, в частности, в миницикле «Два сонета» (1901) герой Гиппиус, напротив, не выделяется среди жалкой и серой толпы, поскольку ощущает себя одним из ее представителей. Это признание содержится в первом сонете, озаглавленном «Спасение»:

Мы судим, говорим порою так прекрасно, И мнится — силы нам великие даны. Мы проповедуем, собой упоены, И всех зовем к себе решительно и властно. Увы нам: мы идем дорогою опасной. Пред скорбию чужой молчать обречены, -Мы так беспомощны, так жалки и смешны, Когда помочь другим пытаемся напрасно [5, с. 123].

Два указанных произведения («К пруду» и «Спасение») разделяет не только время написания. Временная дистанция — внешнее обозначение происшедшего существенного изменения сознания лирического героя: на трудном пути обретения «самости» он двигается вначале в ложном направлении, противопоставляя себя людям. Во втором случае мы наблюдаем героя уже совершенно другим: люди, то есть то, что «не-я», теперь не отвергаются, но как помочь им, он пока еще не знает, что по-прежнему оставляет его в тупиковой ситуации.

Положение, когда одно противоречие сменяется, по сути, другим, способно разочаровать даже человека, достаточно разобравшегося в себе и в жизни в целом, но не имеющего духовной силы для решения существующих проблем. Именно это и происходит с героем стихотворения с примечательным заглавием — «Как все» (1901):

Не хочу, ничего не хочу, Принимаю все так, как есть. Изменять ничего не хочу Я дышу, я живу, я молчу.

Принимаю и то, чему быть. Принимаю болезнь и смерть. Да исполнится все, чему быть! Не хочу ни ломать, ни творить [5, с. 117].

Герой данного произведения — уже не «декадент» и, конечно, не «ницшеанец», но еще и не «истинный индивидуалист». Примирение с собой и другими, с жизнью и смертью происходит, думается, вопреки его внутреннему желанию, несмотря на все уверения. Истинная причина — осознание собственного бессилия и, как следствие, ощущение духовной и душевной пустоты. Он действительно не хочет ломать, но творить он просто не может, и ему ничего не остается, кроме как признать свое поражение.

Однако ознакомление с реальной причиной, побудившей Гиппиус написать это стихотворение, несколько корректирует возможное восприятие текста. Произведение напрямую направлено против теории «мео-низма», цель которой, по словам ее основателя Н. Минского, дать «внутреннее оправдание трагедии жизни и смерти»; ясно, что Гиппиус подобная «религия небытия» никак не устраивала, ведь там, где нет активного и мужественного действия, по ее мнению, нет вообще никаких бытийных признаков. Таким образом, вслед за «декадентом», действующим против своего «я», и «ницшеанцем», презирающим все «не-я» и выступающим против людей, Гиппиус отвергает и «меониста», совершенно не способного к какому-либо действию. В представлении художника, только настоящий «индивидуалист» действует во имя себя и во имя других одновременно.

Подобная личность в поэзии Гиппиус появляется не сразу. К примеру, герой стихотворения «Однообразие» (1895), понимая несовершенство и рутинность жизни и находясь в одиночестве на ее «шатких ступенях», не чувствует и не знает в себе силы, которая могла бы наполнить «тишину оцепененья» звуками жизни:

В вечерний час уединенья, Уныния и утомленья, Один, на шатких ступенях, Ищу напрасно утешенья, Моей тревоги утоленья В недвижных, стынущих водах [5, с. 84].

Душа его уже «полна смятенья», но процесс кристаллизации «я» только начался. Считать героя этого и подобных ему стихотворений только слабым и безвольным, на наш взгляд, не совсем верно. Не зная путей к новой жизни и не принимая ту, которая есть, он становится на позиции, близкие к стоицизму.

Гиппиус всегда считала, что к понятию «бытие» имеет отношение не слово «было», а только «есть» [4, с. 103].

К таким бытийным понятиям поэт относит «любовь», которая «как смерть сильна». Именно вера в то, что после физической смерти человек окончательно не исчезает, а продолжает жить в душе, памяти и делах любящих его людей, отличает героя замечательного в своей светлой печали стихотворения «Иди за мной» (1895)3:

Я знаю, друг, дорога не длинна,

И скоро тело бедное устанет.

Но ведаю: любовь, как смерть, сильна.

Люби меня, когда меня не станет.

Мне чудится таинственный обет…

И, ведаю, он сердца не обманет, —

Забвения тебе в разлуке нет!

Иди за мной, когда меня не станет [5, с . 87].

Как далек герой этого произведения от типичного субъекта декадентских стихов! Сознавая трагизм бытия, он сохраняет, тем не менее, в душе веру и мужество, что позволяет ему спокойно говорить о собственной смерти. Герою «Иди за мной» не свойствен главный человеческий грех — отчаяние, а потому акцент со «смерти» переносится на «любовь»; в декадентском стихотворении призыв «иди за мной» означал бы «оставь все земное», «забудь о своей жизни», а в данном тексте смысл его противоположный: «забудь о смерти», «люби и следуй за мной в этой жизни». В поэзии Гиппиус 90-х годов по-прежнему отвергается как несовершенная окружающая действительность, но все меньше эстетизируется смерть, которая для героя рассмотренного и других стихотворений уже нежеланна, хотя и неизбежна в силу законов земного мира.

В символистский период (приблизительно с середины 90-х годов) в поэтической сис-

теме Гиппиус центральное место принадлежит категории любви, осмысленной как единственное средство, противостоящее ужасу смерти и хаосу жизни. Одно из наиболее известных стихотворений на эту тему — «Любовь — одна» (1896):

Лишь в неизменном — бесконечность, Лишь в постоянном глубина. И дальше путь, и ближе вечность, И все ясней: любовь одна. Любви мы платим нашей кровью, Но верная душа — верна, И любим мы одной любовью… Любовь одна, как смерть одна [5, с. 90].

Любовь здесь приобретает абсолютное значение и подразумевает скорее не земное, несомненно, сильное и прекрасное чувство, а «мистическое стремление к «несказанному», вечному» [12, с. 81].

Земная любовь не всегда обладает подобным постоянством и весь ее драматизм заключается в том, что она, пусть изначально сильная и страстная, с течением времени может ослабнуть и даже вовсе исчезнуть. Драматическим перипетиям любви, испытываемой человеком, посвящено стихотворение «Ты любишь?» (1896):

Увы! в тебе, как и, бывало, в нем Не верность — но и не измена… И слышу страшный, томный запах тлена В твоих речах, движениях, — во всем [5, с. 92].

Некоторая искусственность описываемой ситуации, в которой оказывается герой произведения, заключается в том, что в любовные отношения между ним и его партнером вторгается память о прежнем возлюбленном; в результате прошлое и настоящее почти сливаются, и эта схожесть двух чувств (по сути, идентичность, так как «земная любовь», по Гиппиус, несовершенна, о чем сообщает строчка «Не верность — но и не измена… ») дает понять лирическому герою, что он уже никого не любит:

Безогненного чувства твоего, Чрез мертвеца в тебе, — не принимаю; И неизменно-строгим сердцем знаю, Что не люблю тебя, как и его [5, с. 92].

В стихотворении «Ты любишь?» Гиппиус затрагивается важный аспект, связанный

с ролью и местом любви в жизни человека. Без истинной любви, считает поэт, нет радости в жизни, но, с другой стороны, неизбежность метаморфоз любви требует ответа на вопрос: всегда ли любовь есть подлинное и единственное обоснование существования человека с себе подобными? Ответ будет один: нет. Именно этой точкой зрения объясняются психологические экзерсисы на тему любви в лирике Гиппиус, именно об этом свидетельствует ее более чем полувековая жизнь с Д.С. Мережковским…

В жизни человека, убежден поэт, должна быть верность высшего рода, непосредственно, может быть, и не связанная с любовью, но органично решающая всевозможные проблемы, ею порождаемые. Что имеется в виду? Прежде всего, духовная общность и единство жизненных устремлений, которые, по Гиппиус, невозможны без принятия идеи Бога.

В поэзии «декадентской мадонны» эта идея, кажется, появляется с самого начала творчества, но в конце 90 — первой половине 900-х гг. она становится центральной.

Герой стихотворения «Молитва» (1897) только начинает ощущать в своей душе Бога, но уже знает о своей связи с Ним и потому непосредственно обращается к Нему за помощью:

Я — это Ты, о Неведомый,

Ты — в моем сердце, Обиженный,

Так подними же, Неведомый,

Дух Твой, Тобою униженный [5, с. 97].

Лирическому герою стихотворений Гиппиус этих лет постепенно открывается истина: подлинный смысл человеческой жизни не в счастье, которое якобы дарует земная любовь. В «Серенаде» (1897) утверждается самоценность любви, поскольку человек, испытывающий небесное чувство (в образном смысле), становится «к Богу ближе»:

Я счастье ненавижу, Я радость не терплю. О, пусть тебя не вижу, Тем глубже я люблю. Да будет то, что будет, Светла печаль моя. С тобой нас Бог рассудит -И к Богу ближе я [5, с. 98].

Утверждая индивидуальное «я», герой не видит никакого трагизма в том, что его не любят, ведь подлинная любовь, по мысли Гиппиус, преображает и возвышает прежде всего самого любящего, давая ему возможность быстрее обрести свою «самость»; поэтому серенада — традиционная песня, обращенная к возлюбленной, — исполняется героем-индивидуалистом в собственную честь:

Ищу мою отраду

В себе — люблю тебя.

И эту серенаду

Слагаю для себя [5, с. 98].

В каком-то смысле итоговым в утверждении индивидуалистического пафоса и высокого самостояния человека стало стихотворение «Апельсинные цветы» (1897). В этом произведении Гиппиус предостерегает «от жизни легкой пустоты», поддавшись которой человек теряет подлинную цель своего индивидуального бытия:

О, берегитесь, убегайте

От жизни легкой пустоты.

И прах земной не принимайте

За апельсинные цветы [5, с. 99].

В погоне за земным счастьем человек слишком часто уповает на то, что ему преподносит изменчивая жизнь, на те желания и соблазны, которые она порождает; но жизненная суетность награждает его лишь «цветами ночи», поскольку он не смог уберечься «злой красоты», а «апельсинные цветы» по-прежнему остаются неведомыми. Поэт призывает человека освободиться от опасной привязанности к земной красоте, красоте внешней, легко доступной, и постараться достичь подлинного счастья — правда, для этого от него потребуются высота духа и смелость:

Вы счастья ищете напрасно,

О, вы боитесь высоты!

А счастье может быть прекрасно,

Как апельсинные цветы [5, с. 99].

Люди должны стремиться к тому, «чего нет на свете», но прежде необходимо познать «смелость нежеланья» и «радости молчанья», что даст им возможность по-настоящему полюбить «неисполнимые мечты».

Таким образом, в этом типично символистском стихотворении Гиппиус, размышляя об условности и тщетности всего земного («дола»), утверждает свой концептуальный взгляд на человека: подлинная индивидуалистическая личность устремлена к небесному («горнему»), и тогда «апельсинные цветы» — символ высшей свободы и счастья -становятся реальностью.

На путях поиска и осмысления сущностных особенностей индивидуального бытия (связываемых с категориями «свобода» и «любовь»), в страстном стремлении обнаружить «самость» человека поэт, отдавший в начале своего творчества определенную дань ницшеанству и декадентству, но вскоре переросший их, постепенно переходит на религиозные представления, что в итоге значительно меняет характер всей литературной деятельности Гиппиус.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 У поэта русского зарубежья И. Чиннова, казалось бы, есть похожие строки:

«Так посмотришь небрежно, И не вспомнится позже Этот снег неизбежный, Этот светленький дождик. <…>

Это радостный признак, Это — счастье, поверьте: Равнодушие к жизни И предчувствие смерти» [13, с. 150].

Но на самом деле здесь совершенно иной, по сути противоположный обертон: равнодушие к жизни лирического героя вызвано не осознанием относительности смерти, а условностью такой жизни — изгнаннической, без России.

2 Стихотворение «Никогда» (1893) З. Гиппиус отчетливо респондирует с текстом знаменитого «Ворона» Э. По, кстати, переведенного на русский язык несколько ранее (в 1890) Д. С. Мережковским. Вероятно, что не раз и не два между Гиппиус и Мережковским происходил обмен мнениями как о самом произведении американского романтика, так и вокруг него, но уже в связи с собственным творчеством. Как бы там ни было, героя стихотворения Гиппиус заботит не конечность физической жизни, не утрата близких и родственных душ; в отличие от героя По он не способен испытывать «непонятный страх», что рожда-

ется «от всего»: его страшит только одно — отсутствие страха в душе. Не об этом ли «сигнализируют» формальные приметы-отличия двух произведений: у По — действие происходит в полночь, у Гиппиус — ранним утром, у американского поэта — герой в финале стихотворения признает-таки свое поражение: «К этой тени черной птицы пригвожденный навсегда, — / Не воспрянет дух мой -никогда!», у русского — сердце «героя-декадента» безмятежно, его ласкает «лишь холод безгорестный», а вот «месяц» — его «противник», визави, -«склоняется — и умирает»…

3 Многим молодым людям, вероятно, известна песня, написанная на эти стихи. В исполнении Анатолия Крупнова (гр. «Черный обелиск») в характерно рокерском (с готическими нотками) стиле «светлая печаль», услышанная нами у Гиппиус, — по сути «размывается», но в целом песня представляется интересной.

СПИСОК ЛИТЕРА ТУРЫ

1. Аверинцев, С. С. Византия и Русь: два типа духовности / С. С. Аверинцев // Новый мир. — 1988. -№ 9. — С. 227-239.

2. Адамович, Г. В. Зинаида Гиппиус / Г. В. Адамович // Одиночество и свобода. — М. : Республика, 1996. — С. 60-65.

3. Волынский, А. Л. Борьба за идеализм: крит. ст. / А. Л. Волынский. — СПб. : Тип. М. Меркушева, 1990. — 546 с.

4. Гиппиус, З. Н. «Знак»: (О Владиславе Ходасевиче) / З. Н. Гиппиус // Литературное обозрение. — 1990. — № 9. — С. 102-104.

5. Гиппиус, З. Н. Стихотворения / З. Н. Гиппиус; вст. ст., сост., подг. текста и примеч. А. В. Лаврова. — СПб.: Акад. проект, 1999. — 592 с.

6. Гуревич, П. С. Уникальное творение Вселенной? / П. С. Гуревич // О человеческом в человеке. — М. : Изд-во полит. лит., 1991. — С. 278-310.

7. Кафка, Ф. Афоризмы / Ф. Кафка // Диапазон: Вестник иностранной литературы. — М. : Изд-во «Руцомино», 1991. — № 4. — С. 156-167.

8. Крайний, А. (Гиппиус З. Н.). Литературный дневник (1899-1907) / Антон Крайний (З. Н. Гиппиус). — СПб. : Изд. М. В. Пирожкова, 1908.- 453 с.

9. Мамардашвили, М. К. О философии / М. К. Мамардашвили // Вопросы философии. -1991. — № 5. — С. 3-10.

10. Мескин, В. А. Заклинанье: (О поэзии Зинаиды Гиппиус) / В. А. Мескин // Русская словесность. — 1994. — № 1. — С. 74-82.

11. Нартыев Н.Н. «З.Н. Гиппиус — критик (по материалам «Литературного дневника» Антона Крайнего)» // Вестник Волгоградского госуниверситета. Серия 2: Филология. — 1998. — Вып. 3. -С. 96-100.

12. Полукарова, Л. В. «Надо всякую чашу пить — до дна»: (О личности в творчестве З. Н. Гиппиус) / Л. В. Полукарова // Литература в школе. -1996. — № 5. — С. 72-84.

13. Чиннов И. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 1. Стихотворения / И.Чиннов. — М.: Согласие, 2000. -356 с.

14. Чулков, Г. И. Мысли о символизме. О писателях / Г. И. Чулков // Валтасарово царство / Г. И. Чул-ков; сост. М. В. Михайлова. — М. : Республика, 1998. -С. 363-444.

DECADENT RECENSION IN RUSSIAN POETRY AT THE END OF XIX — BEGINNING OF XX CENTURY

(Part two)

Nartyev Nurmukhamed Nuryagdyevich

Candidate of Philology, Associate Professor of Department of Literature and Journalism

Volgograd State University

stilvolsu@mail.ru

Prosp. University, 100, 400062 Volgograd, Russian Federation

Abstract. The article studies decadent recension in Russian poetry at the end of XIX through the lens of Zinaida Gippius’ spiritual and intellectual, and artistic pursuit. The research stresses Gippius’ ability to comprehend and creatively embody ontological range of problems of Russian reality of «the end of the century» period.

Key words: decadence, decadency, «new art», ambivalence, dualism, metaphysics.

Ка тет (Ka tet) – Не ходи за гаражи (Don’t Go to Garages) Lyrics

Не ходи за гаражи (Don’t Go to Garages) Lyrics

[Куплет 1: Horus]
Неба грязный половик
Серых туч холодный сквирт
Мой полуночный мир
Темный залив — во льдах застывший лимб
Где под ногами слиты снег и грязь
И как же это злит
Я сделал вид, мол ничего не значит, будто легкий флирт
На мимолетный миг, весь броский пафос шелухи из слов
Срезал его, как коросту — медленно, за слоем слой
И всем назло ещё подростком отрек все запреты
Весь этот скучный трёп от взрослых, навязший, как брекет
Скука — тут всё дело в ней, цепь равноунылых дней
Хвастайся числом соитий, меряй у кого длинней
Кожа да кости, гормоны да эндорфины
В казенный дом или пустить под кожу стаю дельфинов
На улицах, что носят имена советских мумий
Твой смертельный номер — тут родился, помрачнел и умер
Было б о чем жалеть, бабы ещё нарожают
Чьи-то тени исчезали в полдень, там, за гаражами

[Куплет 2: Ка-тет]
Захлопнулись пасти
Мы заложники промзоны
Как-то стали частью патогенной микрофлоры
Едкий продукт социального распада
Че ты вывернул пустой желудок моего кармана
Это правда, братка, счастье не за гаражами
Вот он я — иду, хмурый, будто каторжанин
Рву сердитым взглядом треклятый небесный глянец
Устав петлять в темноте среди грязных облезлых зданий
Где удача — ветренная шкура, к нам опять фригидна
Крепитесь, братья, впереди не Сцилла, так Харибда
Сверху бы увидеть лабиринты
Тут фортуна недобитому влепила вдруг контрольный ледовито
Счастье не за гаражами
Серебристый смех покинул опустевший Гамельн
Беспутье, захолустье, сладко манит блудный странник
Тут не рад тому, что был вплетен кусок вселенской ткани

[Куплет 3: Horus]
Нам повторяли в детстве: не ходи за гаражи
Покуда жив. Там только грязь и конский труп едят бомжи
Там правит декаданс и вырождения все типажи
Ведут свой пьяный рамс, это портал в рассадник зла и лжи
Где адский ритуал, горит огнём зловещий гримуар
И души грешников глотают рты огненных игуан
Ты потеряешь себя сам в объятиях прожжённых путан
И вот мы выросли, и как-то все вдруг оказались там

Программа передач Пятый канал на 18 января 2013 года

Телепрограмма Пятый канал на 18.01.2013 — актуально и подробно, что будет 18 января. Все передачи телеканала Пятый канал, фильмы, сериалы, шоу, мультфильмы с анонсами, кадрами из фильмов и видео.

06:10 Момент истины «Момент истины» — авторская программа журналиста Андрея Кара…

07:00 Утро на 5 Каждый будний день с 7 утра до 9.30 трое хорошо выспавшихся,…

09:45 — 10:00 Место происшествия

10:00 Сейчас С понедельника по пятницу в 6.00, 8.00, 10.00, 12.00, 15.30,…

10:30 — 12:00 Злой дух Ямбуя

12:00 Сейчас С понедельника по пятницу в 6.00, 8.00, 10.00, 12.00, 15.30,…

12:30 Секретный фарватер 1 серия (1-я серия)…

13:45 Секретный фарватер 2 серия (2-я серия)  Капитан торпедного катера охотится за таинственной немецкой субмариной без опознавател…

15:00 Секретный фарватер 3 серия (3-я серия)  Капитан торпедного катера охотится за таинственной немецкой субмариной без опознавател…

15:30 Сейчас С понедельника по пятницу в 6.00, 8.00, 10.00, 12.00, 15.30,…

16:00 Секретный фарватер 3 серия (3-я серия)…

16:45 Секретный фарватер 4 серия (4-я серия)  Капитан торпедного катера охотится за таинственной немецкой субмариной без опознавател…

18:00 Место происшествия Телевизионная инструкция по безопасности, которая научит, ка…

18:30 — 19:00 Сейчас

19:00 Детективы личительная черта сериала «Детективы» – высокая степень достоверности. Она достигается благодаря точному …

19:30 — 20:00 Детективы

20:00 След Поиграем в декаданс каданс)  Обычный научный сотрудник убит антикварным ножом под названием «Кинжал возмездия». Кто мог…

20:50 След Икар В чистом поле найдено тело известного ученого. Но причина его смерти — падение с огромной высоты. Эту заг…

21:35 След Охота на ведьм м)  Кто-то убивает гадалку и ясновидицу, реально помогавшую в некоторых ситуациях людям. Зачем? Воз…

22:15 След Карантин p; В сельской местности обычный работяга заболевает редкой и очень опасной инфекцией. Объявлен карантин,…

23:00 След Темная история я)  В дорогом ресторане, где посетители обедают в абсолютной темноте, убита женщина — причем точным…

23:50 След Свиньи В колбасе с небольшого подмосковного завода найдено человеческое мясо. Что творится на частном предприя…

00:35 След Натюрморт sp; В саду загородного дома найден труп молодой женщины, работавшей гувернанткой у хозяев дома. В доме п…

01:20 След Жиголо В городе орудует банда грабителей и убийц, на счету которой пять жертв за последние три месяца. Вычисли…

02:05 Секретный фарватер 1 серия (1-я серия)  Капитан торпедного катера охотится за таинственной немецкой субмариной без опознавател…

03:20 Секретный фарватер 2 серия (2-я серия)  Капитан торпедного катера охотится за таинственной немецкой субмариной без опознавател…

Как архетипы личности влияют на интерьер жилища

В дизайне интерьера существует более 100 стилей, наиболее популярны из них минимализм, английский, ар-деко и хюгге, а наименее известные и востребованные — техно, уличный, гжель и манга. Дизайнеру не всегда удается попасть в область предпочтений заказчика. Случается, что прямо в середине ремонтных работ приходится заказывать новую мебель и создавать декор совершенно другой концепции.

Поскольку каждый из нас — это набор стереотипов, ценностей и опыта, то разработка интерьера может быть ориентирована на психотип заказчика. Уже несколько лет мы с командой используем классификацию Карла Густава Юнга, создавая интерьер при помощи психологии.

Юнг сформулировал особенности 12 архетипов в 1919 году в докладе «Инстинкт и бессознательное». Архетипы, или первичные модули, как называл их сам ученик Зигмунда Фрейда, — это носители коллективного наследия, каждый из которых ответственен за определенную модель поведения. То, как человек ведет себя в конкретных жизненных обстоятельствах, и то, как он видит окружающий мир, определяет его архетип. Такие шаблонные модели поведения часто пересекаются в одном человеке. Определив главенствующие признаки архетипа по внешнему виду и манере общаться, можно с высокой долей вероятности предложить определенный стиль интерьера и быть уверенным, что эта концепция подойдет владельцу.

Архетипы Юнга позволяют:

• понять логику поступков;
• увидеть и осознать личностные мотивы и барьеры;
• собрать в единую картину ценности человека;
• научиться легко подбирать подход в общении с людьми.

Юнг разделил всех людей на стихии, в каждой — по три архетипа. Каждый представитель того или иного архетипа имеет определенные вкусы в цветовых гаммах, декоре и мебели.

Стихия Воздух: бохо, лофт и хай-тек

Главный критерий представителей стихии Воздух — индивидуализм как жизненная стратегия. Это люди мыслящие, постоянно находящиеся в сомнениях и духовном поиске. Первый архетип — Невинный, или Простодушный — это люди, все упрощающие, неискушенные, по-детски открытые. Им чужда хитрость и лукавство. Определить архетип можно по лицу «без возраста» и одежде фасонов а-ля из магазина «Буратино»: платье-колокол, рукава-фонарики, рюшы, воланы. Их хочется защитить. В интерьере это приверженцы приглушенных натуральных тонов с уклоном в фолк, бохо и сельский стиль. Таким людям также подойдет интерьер в стиле хюгге, деревенский и рустик c множеством мелких уютных свечей, картин, сувениров.

Еще один архетип стихии Воздух — это Искатель, человек-новатор. Он четко мыслит, но будет бесконечно расспрашивать о своих же решениях всех вокруг. Этот человек много путешествует, пробует разные профессии. Искатели любят природные материалы (кожу, раковины, дерево, камень) и оценят функциональность интерьера. Их стили — современный, средневековый, бохо, лофт, этнический и экостиль.

Третий воздушный архетип — Мудрец, человек, который глубоко и планомерно изучает любой вопрос. Дизайнеру работать с Мудрецами сложно, поскольку они погружаются во все детали отделки и декора, объяснять свой выбор им придется при помощи доказательной базой. Узнать Мудреца можно по закрытой одежде свободной формы, чаще из натуральной ткани. Оттенки интерьера они предпочтут нейтральные — от серого или бежевого до белого и синего. Их выбор интерьера — минимализм, хай-тек, урбан и все функциональные стили. Ничего не должно мешать мыслить!

Мудрец-Простодушный (стихия Воздух) (Фото: Элина Нивин)

Стихия Огонь: стим-панк, декаданс и антистиль

Люди стихии Огня постоянно меняются, они готовы к рискам и переменам в любой момент — и часто меняют концепцию дизайна прямо при завершении отделочных работ. Они очень честолюбивы и нацелены на победу. Жизнь таких людей — это бесконечный путь преодоления препятствий. Их одежда не стесняет движений, она максимально практична и без налета глянца. Монохром, темные цвета и функциональные детали — основные акценты в их интерьере. Предпочтут стим-панк, лофт, промышленный дизайн и эстетику капитана Немо.

Бунтарь — еще один архетип стихии Огня. Проверяет на прочность все, включая людей, процессы, системы и отношения. Тяготеет к андеграунду и непокорности, к разрушению всего классического и нормативного. Бунтарю по вкусу темные цвета и вызывающие образы. Бунтари не берут дизайнера, а создают свой антистиль самостоятельно.

Огненные архетипы — Волшебник, или Маг — любят все, что окутано тайной. Поэтому разговор об интерьере такой человек начинает с расклада Таро или гороскопа. Одежда несложного кроя и без обилия деталей, обязательно закрывающая грудь и ноги. Маг как в одежде, так и в интерьере предпочтет черные, фиолетовые, темно-бордовые и синие тона. Готика, декаданс, средневековый, ар-нуво — стили интерьера без лишних слов и с тайными смыслами.

Маг (стихия Огонь) (Фото: Элина Нивин)

Стихия Земля: прованс, ретро и роскошь

Стабильность — основная характеристика архетипа Земля. Эти люди испытывают потребность в безопасности и устойчивости, сохранении и преумножении традиций. Их интерьеры — это прованс, парижский, все деревенские стили и неизменная классика.

Архетип Творец — это любитель создавать новое, у него всегда много идей. Чаще творцами являются люди мира искусства, в том числе сами дизайнеры интерьера. Еще один архетип стихии Земля — это Правитель, человек, выстраивающий иерархии вокруг себя. Он любит доминировать, эксклюзивность и респектабельность. Интерьеры предпочитает роскошные, не прочь применить в декоре парчу или бархат, жаккард или шелк. Хотя не чужд стильному минимализму с дорогими материалами.

Опекун-Славный малый (стихия Земля) (Фото: Элина Нивин)

Стихия Вода: рустик, шеби-шик и ар-деко

Для архетипов стихии Вода важна принадлежность к социуму. Такие люди испытывают удовольствие от общения, выстраивают прочные социальные связи. Типичный для стихии Вода архитип — это «душа компании». Честный и открытый, располагающий к себе, но знающий меру. Такие люди ратуют за семейный ценности и уют. По внешнему виду таких людей легко вычислить по простой и универсальной одежде «на каждый день». В интерьере предпочтут обилие натуральных материалов (лен, шерсть, хлопок, твид, трикотаж, замша, кожа). Скажут да, если им предложить оформить квартиру в стиле рустик, шеби-шик, современная классика так же подойдет.

Любовник — эстет, мыслящий образами красоты. Изящный, изысканный, обворожительный, очаровательный — про него. Интерьер для Любовника — это история про удовольствия и потворство желаниям. Это материалы, доставляющие тактильное и визуальное наслаждение. Струящиеся ткани, эффектная отделка, волнообразные линии. Кинематографичный гламур и ар-деко — вот то, что им понравится. Третий водный архетип — это Шут, человек с чувством иронии к себе и окружающему миру. Это человек-антидепрессант. Каждый его шаг — это перформанс, который вызывает эмоции. В интерьере он оценит яркость, неожиданные сочетания и абсурдные аксессуары.

Любовник-Мудрец (стихия Вода) (Фото: Элина Нивин)

В каждом из нас сочетаются почти все архетипы. Часть из них доминирует, часть уходит в тень. Поэтому в создании интерьера важно учесть не только бросающиеся в глаза личностные качества, но и заметить менее доминантные модели поведения. Среди наших клиентов часто встречаются Правители-Любовники (32%). Другое распространенное сочетание архетипов, среди обращающихся к дизайнеру людей — Герои-Искатели (17%). Третий, часто встречающийся среди наших клиентов архетипический микс — Опекун-Славный малый (12%). Ну и последняя нередко встречающаяся категория — Творец-Правитель (8%). Хороший интерьер — это не о моде и не о том, что есть у соседа. Это о том, что делает вас сильнее, успешнее и радостнее.

Принадлежит (Decadence after Dark, #1) М. Never

Только что закончив эту книгу, я ловлю себя на том, что размышляю о том, понравилась она мне или нет и как я должен ее оценить. Я думаю, что я пойду с 3 1/2 звезды. Я определенно не был на седьмом небе от этой книги, но мне все еще любопытно посмотреть, как все сложится у Элли и Кейна. На полпути к этой книге я и представить себе не мог, что так или иначе буду заботиться о том, что ждет этих двоих в будущем. Итак, тот факт, что я хочу знать больше, о чем-то говорит.Верно?

История начинается с

. Только что закончив эту книгу, я ловлю себя на том, что размышляю о том, понравилась она мне или нет и как я должен ее оценить. Я думаю, что я пойду с 3 1/2 звезды. Я определенно не был на седьмом небе от этой книги, но мне все еще любопытно посмотреть, как все сложится у Элли и Кейна. На полпути к этой книге я и представить себе не мог, что так или иначе буду заботиться о том, что ждет этих двоих в будущем. Итак, тот факт, что я хочу знать больше, о чем-то говорит.Верно?

История начинается с минимального развития персонажа до похищения Элли. По сути, мы знаем, что она без ума от богатого и сексуального Кейна. У них одно свидание. Во время свидания он сталкивается с таинственным крипером Хавьером. Следующее, что вы знаете, это то, что Кейн накачивает ее наркотиками и похищает. Все это время его внутренний монолог извиняется за свои действия.

Вскоре выясняется, что Кейн замешан в каких-то незаконных предприятиях. Наркотики, проституция и т.д.Вы хотите списать его со счетов как отморозка, но этот проклятый внутренний монолог на заднем плане придирается к вам и намекает, что, возможно, происходит что-то еще.

Как и ожидалось, Элли «приучена» быть его сексуальной рабыней, его «котенком». Подумайте о разбавленной, менее мрачной версии «Слез Тесс», и вы поймете суть вещей. Оказывается, Элли быстро учится и не сопротивляется. (Честно говоря, я думаю, что мне пришлось приложить больше усилий, чтобы отобрать игрушку у моего малыша в магазине на днях, чем Кейну, чтобы заставить Элли подчиниться.Серьезно, Элли могла бы поучиться у моего 3-летнего сына или два, чтобы поднять ажиотаж!)

Между тем, подруга/достижение Кейна, Джетт, служит горничной/доверенным лицом Элли. Он говорит о скрытых положительных качествах Кейна, выражает сочувствие… но не слишком много, и готовит Элли к ее ночным визитам Кейна. Думаю, если бы мне пришлось провести сравнение с его персонажем, это была бы Кэтрин в «Последствиях». Вы знаете, посредник, которому так жаль Элли, но он никогда не поднимет руку, чтобы помочь ей.

Первую половину книги, а может и больше, я провел, презирая Кейна, закатывая глаза от двуличия Джетта и питая маленькую надежду, что у Элли будет шанс приколоться к Кейну. Становилось все более очевидным, что у Кейна действительно были чувства к Элли, но я все еще не был готов оправдать его действия, несмотря на какие-либо намеки на добрые намерения.

По необычному сценарию Кейн решает, что он попытается быть более внимательным к эмоциональным потребностям Элли. Реализовано стоп-слово.Я даже не знаю, что сказать об этом, но это определенно заставило меня несколько раз перечитать это предложение со смехом. ВТФ? Серьезно, ты немного промахнулся со всей этой «согласованной» штукой, когда ПОхитил ее, Кейн! Как именно он это представлял? Я все ждал чего-то вроде: «Кексик. Мм, мне не очень комфортно во всей этой ситуации с заточением. Думаю, я бы хотел пойти домой прямо сейчас».

В довершение всего, он, похоже, единственный, кому нужно стоп-слово. Казалось, каждый раз, когда я переворачивал страницу, он повторял это снова.Как будто кто-то щелкнул выключателем, и черствого осла, которым он был первые 3/4 книги, заменил какой-то чрезмерно чувствительный парень. Мои мысли были примерно такими: «Ты похититель/Дом/Мудак, из-за которого случилась эта хреновая ситуация!

Затем, в последних главах, Кейн начал мне нравиться. Я знаю, я такой лох. Большой секрет раскрывается, и, хотя это было довольно предсказуемо, я все еще разрывался от того, как я отношусь к его действиям и причинам, побудившим его принять решение.Опять же, я лох.

Теперь я умираю от желания узнать, что произойдет между ними двумя. Я уверен, что могу предсказать, куда это пойдет, но я все равно хочу больше читать.

Я на заборе с этим. Не обязательно читать, но теперь, когда я начал это, я чувствую себя обязанным довести это до конца, так что тоже неплохо.

Декаданс и мрачные сны. Бельгийский символизм

Соблазнительный взгляд в бездну, преувеличенный эстетизм общества, отмеченного переизбытком и кризисом, болезненное влечение между Танатосом и Эротом – вот некоторые из тем, которые нашли выражение в искусстве XIX века, особенно в бельгийском символизме.

Резко контрастируя с увлечением натурализма и импрессионизма поверхностным, в 1880-х годах возникло новое художественное направление, характеризующееся чувственностью, магией и глубоким смыслом, даже иррациональностью. Таким образом, символизм можно рассматривать как предвосхищение теории Фрейда о толковании снов, которую он опубликовал в 1899 году. В середине 19 века Антуан Вирц представил смерть и упадок как лейтмотивы в искусстве, которые были подхвачены рядом художников, от скульпторов, таких как Джордж Минн, до мастера абсурда Джеймса Энсора.Вдохновленные современной литературой, художники на рубеже 20-го века пытались объединить новый мистицизм с экстравагантным и роскошным стилем, как это видно, например, в скульптурах Чарльза ван дер Стаппена с их сочетанием очень ценных материалов. Образ роковой женщины возник в этом контексте как центральная фигура, выражение избытка и похоти, как это можно увидеть в творчестве Фернана Кнопфа. В постановке Фелисьена Ропса и Жана Дельвиля также присутствуют аспекты оккультизма и демонизма.Символизм не только повлиял на портретную живопись и изображение человеческого тела, но также нашел свое отражение в пейзажной живописи, например, в работах Вильяма Дегува де Нунка и Фернана Кнопфа или в сверхъестественных интерьерах таких художников, как Леон Спиллиарт, Ксавье Меллери и Жорж Лебрен.

В то время как импрессионизм был изучен и оценен почти во всех его аспектах, включая анализ его национальных особенностей, более тонкое рассмотрение символизма еще предстоит провести.В отличие от французского символизма, который считается источником и источником вдохновения для подобных начинаний в Германии, бельгийское проявление этой художественной тенденции еще не привлекло пристального внимания. К сожалению, Бельгия сыграла центральную роль в развитии символизма. Успешные и влиятельные в Париже писатели Морис Метерлинк и Жорж Роденбах приехали из Бельгии, а Брюссель был европейским центром выставок самых разных стилей искусства и сыграл центральную роль в становлении и распространении символизма.Во многих областях искусства Бельгия выступала в качестве моста между Англией и континентом, а дорога между Парижем и Брюсселем была проторенной. Les Vingt, салон бельгийского и международного искусства, функционировал как новая сцена искусства в Брюсселе между 1883 и 1893 годами и связывал бельгийских художников, таких как Энсор, Кнопф и Риссельберге, с ключевыми международными деятелями, такими как Сезанн, Кран, Гоген, Сера, Ван Гог, Климт и Макнейл Уистлер.

Выставка призвана представить широкий круг малоизвестных бельгийских художников широкой публике, представляя их как важную точку отсчета для европейского символизма, от Гюстава Моро, Арнольда Беклина и Макса Клингера до Густава Климта и Эдварда Мунка.

Специальная выставка Национальной галереи Staatliche Museen zu Berlin при поддержке Королевских музеев изящных искусств Бельгии. Это стало возможным благодаря Freunde der Nationalgalerie.

Компания Hirmer Verlag опубликовала каталог выставки.

Читать Заявлено (Decadence After Dark #2)(18) Online by M. Never

«Звучит как план, — смеюсь я, — и рецепт действительно сильного похмелья».

Я ВЫБИРАЮ ОДИН ИЗ МОИХ НОВЫХ Купальных костюмов для пляжа.Вязаная двойка без бретелек, которая едва прикрывает мою задницу. Я собирался сохранить этот, но идея увидеть лицо Кейна, когда я его надену, слишком заманчива, чтобы отказываться от нее. Он либо полюбит его, либо возненавидит, либо — и на этом мои деньги — возненавидит тот факт, что ему нравится, что я его ношу. В любом случае, я выигрываю по всем статьям.

Я выхожу в гостиную, где меня ждет Кейн, и выражение его лица падает. — Элли, что на тебе надето?

Я смотрю вниз на свое тело.— Купальник? — невинно отвечаю я.

Кейн поднимает брови. «Элли, это не купальный костюм; это веревка, обернутая вокруг твоего тела». Он явно не одобряет. Я улыбаюсь про себя. — У меня есть прикрытие. Я показываю ему прозрачную белую рубашку, которая практически прозрачна.

Он морщится. Очень жаль.

«Мы собираемся?» Я прохожу мимо него к входной двери. — Я хочу увидеть остров.

Как только я поворачиваю ручку и открываю дверь, она захлопывается.Я оглядываюсь назад.

— Ты не можешь уйти в таком виде.

«Почему бы нет?»

«Почему бы нет?» — раздраженно спрашивает он. — Потому что ты неприличный!

— Это купальник, — возражаю я.

«Это не купальный костюм», — повторяет он. «Это то, во что Джетт одела бы тебя, чтобы соблазнить меня».

«Кто сказал, что это не то, что я пытаюсь сделать?» Я хлопаю ресницами.

— Детка, я уже соблазнился. Теперь, пожалуйста, иди переоденься.

«Нет.»

«Элли». Его терпение на исходе. Хорошо.

«Кейн, — повторяю я его тоном, — мой отец даже не говорит мне, как одеваться, так что не думай, что собираешься».

— Я думаю, если бы твой отец увидел, что ты одета, он мог бы что-то сказать.

«Ну, его здесь нет. И я тебе не принадлежу, — напоминаю я ему. «Я могу делать что хочу. Так что двигай рукой, и пошли». Я смотрю на него сверху вниз, просто осмеливаясь бросить мне вызов.

Кейн смотрит на меня ледяным взглядом, голубизна в его глазах яркая, как зимнее небо. Он может пытаться запугать меня сколько угодно. Я не отступаю. Это мое тело и моя жизнь. После нескольких длинных горячих ударов он сдается. «Хорошо».

Победа, я пою про себя. Он действительно умный человек. Он знает, что если будет спорить со мной, это ни к чему быстро не приведет. Мне было любопытно посмотреть, насколько он серьезен, когда сказал, что не заинтересован в том, чтобы контролировать меня.Признаюсь, его ревность меня заводит. Мне нравится, как он защищает.

Хотя я ему этого не скажу.

Все же.

Кейн убирает руку с двери. — Ты можешь хотя бы надеть свое прикрытие? — спрашивает он, стараясь сохранять самообладание.

«Хорошо.» Я натягиваю свободную рубашку через голову и прикрываюсь.

«Счастливый?» Я спрашиваю.

— Нет, — кисло отвечает он.

Я неудержимо хихикаю.Это будет весело.

Забираемся в гольф-кар, где за рулем уже ждет Матиас. Я устраиваюсь рядом с Кейном на крошечном сиденье. Я не хочу, чтобы он расстраивался, но я хочу, чтобы он знал, что я перестала выполнять приказы и команды. Он тут же обнимает меня и уткнется носом в мои волосы. Это заставляет меня покалывать. Матиас смотрит на нас и, ухмыляясь, уезжает. Мы далеки от пары, которая впервые забралась в его тележку почти двадцать четыре часа назад.

— Кейн? Я шепчу ему на ухо.

«Ммм хм?» — отвечает он, крепко обнимая меня.

«Что случилось с вашим домом и бизнесом?»

Прежде чем ответить мне, он быстро смотрит на Матиаса. Может быть, мне следовало подождать, пока мы не окажемся наедине, чтобы спросить, но наш утренний разговор заставил меня задуматься.

Кейн опускает голову, прижимаясь губами к моему уху. — Ушел, — бормочет он так, что слышу только я. «Все ликвидировано.

— О, — удивленно отвечаю я, и он сурово качает головой. Я понимаю намек. Этот разговор окончен.

— Позже, — шепчет он, скользя зубами по моей шее.

«Извиняюсь.»

«Не будь». Он целует меня в губы как раз в тот момент, когда Матиас подъезжает к месту назначения. Частный пляж курорта с кристально-голубой лагуной, мягкими шезлонгами и тики-баром.

«Позвоните, когда я вам понадоблюсь, сэр», — говорит Матиас Кейну, пока они обмениваются рукопожатием.

«Сделаю.»

Мы с Кейном проходим небольшое расстояние до бара, когда я внезапно замечаю знакомое лицо, одетое в шорты и улыбающееся, направляющееся в нашу сторону.

«Джетт!» Я почти прыгаю в его объятия. — Не думал, что мы тебя увидим.

«Я всегда рядом». Он обнимает меня.

— Спасибо за прошлую ночь, — шепчу я ему на ухо прямо перед тем, как он отпускает меня.

«Любое время. Ты знаешь это, — шепчет он в ответ.

— Элли, ты хочешь что-нибудь выпить? — спрашивает Кейн у меня за спиной. Это такой простой вопрос, но его ровный тон подразумевает нечто гораздо большее. Он ревнует к Джетту? Я не мог этого понять. Он был тем, кто заботился обо мне все это время. Единственный, кому он доверял мне.

«Да, пожалуйста.» Я поворачиваюсь и иду к нему. Я не вижу его глаз за коричневыми солнцезащитными очками-авиаторами, которые он всегда носит, но вижу изгиб его губ и то, как они опущены.

— Пропустил дюжину, помнишь? Я прижимаюсь к нему.

— Я не забыл. Он обнимает меня и целует в макушку.

— Один и для меня тоже. Джетт небрежно прислоняется к барной стойке рядом с нами, скрестив руки на груди, глаза блестят, цвет почти идеально сочетается с бирюзовой водой.

— Three Mai Tais, — приказывает Кейн, когда я украдкой смотрю на двух самых горячих мужчин, которых когда-либо встречала.

Джетт поднимает на меня бровь, признавая, что я совершенно доволен тем, что Кейн обнимает меня защитной рукой.Я снимаю солнцезащитные очки и преувеличенно закатываю глаза.

Он хихикает, его кольцо в сосках блестит на солнце.

— Что смешного? Кейн спрашивает Джетта через мою голову.

«То, как ты держишь девчачий напиток с розовым зонтиком».

«Я направляю свою внутреннюю суку только для тебя».

Я смотрю на Кейна.

«Извиняюсь. Это было оскорбительно?»

Elicit (Decadence After Dark #5) от M Never – Books to Breathe

Название: Elight
Автор: м НИКОГДА НИКОГДА

0 серии: Серия: Декаданс после тьма # 5
Издатель: Самостоятельно опубликовано 0 Дата выпуска: 12 октября 2016 г.
Жанр: Темные романтики, эротический романс
Подробнее: Goodreads

«Вы не представляете, на что он способен.»

«Вы не представляете, на что я способен.»

Джетт Фокс был окружен женщинами всю свою жизнь. Он знает, что ими движет, как заставить их чувствовать себя красивыми и как работать их женские уловки в его пользу Оттачивание сексуальности у него в крови

Это его дар

Джетт привык к тому, что женщины едят из его ладони, но когда высокая таинственная рыжеволосая богиня заходит в Особняк — его владения — эксцентричный Дом оказывается влюбленным.Она становится навязчивой идеей в его темном, скрытном и опасном подземном мире — мире, который снаружи кажется одним, но совершенно другим внутри.

Вынужденный поддерживать хитрость любой ценой, он будет ходить по опасной грани между верностью и похотью, преднамеренно обманывая единственную женщину, которая что-то для него значит.

Но у загадочной рыжеволосой есть свои секреты — секреты, запрятанные так глубоко, что они могут разорвать на части и их сердца, и миры, и средства к существованию.

Ты был захвачен Кейном… соблазнен Джусом… теперь пришло время жить с Джетт.

---

«Мне нравится, когда ты в ошейнике, детка. Ты мне нравишься голая, ты мне нравишься моя».

Элли Стивенс страстно желала Кейна Робертса с тех пор, как он впервые вошел в импортно-экспортную компанию, в которой она работает чуть больше года назад. Как самый важный клиент Экспо, Элли всегда держалась на безопасном расстоянии от мужчины с величественными голубыми глазами, пока искушение наконец не взяло над ней верх.Импульсивно, Элли приглашает Кейна на одну из печально известных корпоративных вечеринок Экспо, которые печально известна тем, что устраивает ее яркий босс. Элли не знала, что бог в костюме от Армани — не просто учтивый предприниматель, каким он себя изображает. Под профессиональной внешностью скрывается человек с тайной жизнью, темными желаниями и гнусными связями.

В укромном уголке модной гостиной Нью-Йорка между ними вспыхивает искра. Не в силах сопротивляться греховному влечению, Элли соглашается уйти с Кейном, полагая, что наконец-то спит с мужчиной своей мечты.Едва ли она знает, когда выходит за дверь, она вот-вот станет собственностью.

---

Одним взглядом он поглотил меня.
Одним касанием он отметил меня.
Одним поцелуем он покорил меня.
Одним шепотом он завладел мной.

«Куда бы ты ни пошла и с кем бы ты ни была, ты всегда будешь моей».

Элли Стивенс думала, что ушла от властного человека, который ее похитил. Теперь, живя на Гавайях и следуя своей мечте, никто не собирается ее сдерживать.Но все не всегда так, как кажется.

Кейн Риверс неохотно отпускает Элли, но то, что ее больше нет, не означает, что она уйдет навсегда. Она принадлежит ему, и он не остановится, пока не вернет ее себе.

---

Кейн Робертс.
Кейн Риверс.
Кейн Стивенс.

Каким бы ни было его имя, одно остается неизменным. Он человек, который поработил меня, заманил в ловушку, забрал меня и погубил меня… Для всех остальных мужчин.

Моя жизнь.
Моя любовь
Мое счастье.
Все принадлежит ему.
Я не принадлежу никому, кроме него.

Он владеет мной.
И он принадлежит мне.

---

Расскажи мне секрет…

CJ Кармайкл так и не смог заполучить жизнерадостную блондинку, с которой он провел четыре дня в бреду. Блондинка, которая была полностью запрещена, но он не мог отрицать.

Расскажи мне секрет…

CJ не собирался ее преследовать, но Тара Стивенс знала, чего она хочет, и это был он.Сейчас, спустя шесть месяцев, время, проведенное вместе, все еще преследует его. Как бы он ни пытался отговорить себя от встречи с ней снова, тяга слишком сильна.

Расскажи мне секрет…

Тара более чем готова провести весь фантастический уик-энд с СиДжеем. Более чем готова полностью отдаться ему и исполнить каждое его желание. Более чем готов притвориться, что она принадлежит ему, несмотря на разницу в возрасте и неодобрение Кейна.

Расскажи мне секрет…

Иногда фантазии становятся реальностью.Иногда люди влюбляются еще до того, как осознают это, еще до того, как узнают друг друга, и даже когда становится слишком поздно.

Расскажи мне секрет…

Иногда за самыми сладкими секретами скрывается самая обманчивая ложь.

О М Никогда

М. Никогда не проживает в Нью-Йорке. Когда она не ищет способы связать своих персонажей в компрометирующих позициях, вы обычно можете найти ее в спортзале, выбивающей дерьмо из боксерской груши, или обедающей в каком-нибудь новом модном ресторане.

У нее зависимость от суши и фетиш на сапоги. Осень — ее любимое время года.

Она окружена семьей и друзьями, которых она не променяла бы ни на что, и немного влюблена в своих читателей. Чем больше тем лучше. Так что обязательно передай привет!

Декаданс и темные сны. Бельгийский символизм – Réseau Art Nouveau Network

Сладострастный взор на бездну, обостренный эстетизм пресытившегося общества, считавшего себя переживающим кризис, болезненная притягательность напряжения между Танатосом и Эросом — все это художественные темы, сложившиеся в конце XIX века и нашедшие особенно в бельгийском символизме.

В резком контрасте с увлечением натуралистов и импрессионистов теми гранями современности, которые лежат на поверхности и в эфемерности, в 1880-х годах возникло новое художественное течение, главными чертами которого были чувственность, увлечение магией, глубокое значение, а также как иррациональность. Таким образом, символизм во многих аспектах можно рассматривать как предвосхищение теории Фрейда о толковании сновидений, опубликованной в конце концов в 1899 году.

Для бельгийского символизма характерно пристрастие к болезненным и декадентским сюжетам.Уже в середине века Антуан Вирц возвестил смерть и упадок как лейтмотивы в искусстве, что можно наблюдать у ряда художников, от скульпторов, таких как Джордж Минн, до мастера абсурда Джеймса Энсора. Вдохновленные современной литературой, художники около 1900 года пытались объединить новый мистицизм с экстравагантным и драгоценным стилем, как это видно, например, в скульптуре Чарльза ван дер Стаппена с сочетанием ценных материалов. Роковая женщина стала центральной фигурой в этом контексте как выражение изобилия и сладострастия, встречающееся, например, в творчестве Фернана Кнопфа.В случае с Фелисьеном Ропсом и Жаном Дельвилем в картину также входят аспекты эзотерического и демонического. Однако символизм повлиял не только на портретную живопись и фигурную живопись; как paysage symboliste, он также нашел отражение в пейзажной живописи, например, Уильяма Дегува де Нунка и Фернана Кнопфа, а также в сверхъестественных интерьерах таких художников, как Леон Спиллиарт, Ксавье Меллери и Жорж Лебрен.

В то время как импрессионизм был изучен и оценен почти во всех его аспектах, а также в его соответствующих национальных особенностях, дифференцированное созерцание символизма все еще является желательным.В отличие от французского символизма, который считается источником вдохновения единомышленников и в Германии, бельгийское проявление этого художественного течения еще не было в центре внимания. Это небезосновательно, поскольку Бельгия сыграла центральную роль в развитии символизма: успешные и влиятельные в Париже писатели Морис Метерлинк и Жорж Роденбах приехали из Бельгии, а Брюссель был европейским центром выставок самых разных стилей искусства и во многом связан с становлением и распространением символизма.Во многих областях искусства Бельгия выступала связующим звеном между Англией и континентом, и дорога между Парижем и Брюсселем была проторенной. Les Vingt, салон бельгийского и международного искусства, функционировал как новая сцена в Брюсселе между 1883 и 1893 годами, которая связывала, среди прочего, бельгийцев Энсора, Кнопфа и Риссельберге с такими художниками, как, например, Сезанн, Кран, Гоген, Сера. , Ван Гог, Климт и Макнейл Уистлер.

Выставка призвана представить широкой публике этот спектр малоизвестных бельгийских позиций, демонстрируя их как важный образец европейского символизма от Гюстава Моро до Арнольда Беклина и Макса Клингера вплоть до Густава Климта и Эдварда Мунка.

Выставка Национальной галереи Staatliche Museen zu Berlin при поддержке Королевских музеев изящных искусств Бельгии, которая стала возможной благодаря Freunde der Nationalgalerie

Дополнительная информация

Модельный ряд

| Декаданс Аризона | 30-31 декабря 2021 г.

У продюсера Seven Lions никогда не было проблем с нарушением правил и выходом за музыкальные границы, чтобы удовлетворить свое творческое видение. Поймав прорыв после победы в конкурсе ремиксов Beatport в 2012 году со своей дабстеп-версией «You Got to Go» Above & Beyond, Seven Lions, урожденный Джефф Монтальво, получил раннюю поддержку от Skrillex и его лейбла OWSLA.Даты тура 2013 года с Портером Робинсоном и Кревеллой выдвинули Монтальво и его жанровый стиль производства на передний план современной электронной музыкальной сцены.

Применяя чистое техническое мастерство в проникновенных, глубоких, гибридных творениях, отчетливо принадлежащих ему самому, многогранный музыкант в одиночку меняет звуковой ландшафт для будущих поколений, преодолевая разрыв между парящей эфирной атмосферой транса. и сильно адреналиновая басовая музыка. Его постановки были представлены на сценах всемирно известных фестивалей, таких как Ultra Music Festival, Electric Daisy Carnival (Нью-Йорк и Лас-Вегас), Electric Forrest, Electric Zoo, South by Southwest и HARD.

После нескольких успешных релизов под лейблом OWSLA (его дебютный EP Days to Come занял 2-е место в танцевальных чартах iTunes) Монтальво выпустил свой долгожданный следующий EP 2014 года Worlds Apart на танцевальной студии Republic Records Casablanca. . Содержащий несколько примечательных особенностей, в том числе Элли Голдинг и Туве Ло, Worlds Apart дебютировал под номером 1 в танцевальных чартах iTunes, а заглавный трек также был включен в список «10 лучших электронных / танцевальных песен 2014 года» Billboard. В EP также вошли хит и канонический танцевальный трек «Strangers» с суперзвездной вокалисткой Туве Ло.«Strangers» стал определяющим треком в том, что, возможно, было пиком американской электронной танцевальной музыки, и укрепил Seven Lions как одного из ведущих артистов сцены.

В 2015 году Seven Lions начали выпускать музыку в формате EP, посвящая каждый EP единой идее и миру во вселенной Seven Lions. «The Throes of Winter» 2015 года намекает на большую сезонную тему, которая будет продолжена в его будущих релизах. Когда его спросили о том, что вдохновило его на это видение, он объяснил: «Поскольку артисты больше не выпускают настоящих альбомов, имеет смысл создать что-то цифровое художественное с настоящей сплоченностью, а не выбрасывать синглы и просто бессистемно смотреть, что приживется… Я хотел начать делать музыку более тематической, интересной и частью чего-то большего.

Вопреки новым тенденциям и нарушая условности, его EP Creation 2016 года [Casablanca Records] пошел по другому пути для своей последней работы. «На этот раз песни действительно писались на гитаре, — объясняет он. «В песнях больше акустических элементов, и это объединяет их. Я хотел немного поэкспериментировать. Я не волновался, будет ли что-то иметь большой успех на танцполе или нет. Я просто делал то, что казалось правильным в то время». В конечном счете, Seven Lions продолжает бросать вызов себе и музыкальным жанрам.«Я хочу сделать что-то другое», — заключает он. «Все не должно вписываться только в один жанр. Я хочу, чтобы люди уходили, любя разную музыку и звуки».

В этом году «Семь львов» еще раз путешествовали по стране в своем клубном туре «Там и обратно», в дополнение к выступлениям на фестивалях в Tomorrowland, EDC Las Vegas, Life in Color, EDC Japan, Middlelands, Electric Zoo и Парадизо, среди прочих. Этим летом саунд-скульптор также представил свой долгожданный EP «Where I Wont Be Found», продолжив свой постоянно растущий мир, определенный с помощью этих ежегодных EP-проектов.Предложение с восемью треками — это чудесное путешествие от начала до конца. От широко транслируемой и получившей высокую оценку критиков «Freesol» до энергичного будущего сотрудничества бас-гитары «Rescue Me» с выскочкой сцены. В отличие от Pluto, Where I Wont Be Found напоминает фанатам о том, что сделало Seven Lions тем, кем он является сегодня — исключительным талантом в электронной музыке. , и продюсер, который всегда создавал свою собственную линию.

В поддержку EP и года в целом Seven Lions завершат 2017 год 20-дневным туром по Северной Америке в качестве хедлайнеров с Tritonal (и Kill The Noise в качестве поддержки).Играя в крупнейших театрах Америки, Horizon Tour проходит в Лос-Анджелесе (2 вечера в культовом Палладиуме), Нью-Йорке (Бруклинский ангар), Бостоне, Филадельфии, Сан-Франциско (Билл Грэм), Торонто и многих других ключевых местах.

Джефф начал 2018 год в новом направлении — на собственном лейбле. Под названием Ophelia Records компания уже выпустила несколько сильных релизов: «Calling You Home», «Ocean» и «Horizon». В частности, «Ocean» уже зарекомендовал себя как типичный трек Seven Lions, набрав более 1 балла.7 миллионов потоков Spotify всего за несколько недель. Он также расширил свой гастрольный бизнес, представив концепцию «Хроники» — серию мероприятий, в которой опыт «Семи львов» поднимается на новый уровень. Это захватывающий опыт, наполненный художественными инсталляциями, местными торговцами, уникальными персонажами и секретами, взятыми прямо из мира «Семи львов». Первое мероприятие Chronicles состоялось в театре WaMu в Сиэтле перед 8500 аншлагами.

Romans of the Decadence — Dark Mountain

На позапрошлой неделе я был в Париже.Пока я был там, я посетил музей Орсе, пытаясь развить свое минимальное художественное образование. Я никогда раньше там не был, но Музей Орсэ оказался отличным музеем; немного похоже на Тейт Модерн в том смысле, что это новое использование старого здания (в данном случае потрясающей железнодорожной станции Beaux-Arts), но совсем не похоже на Тейт Модерн в том, что в нем есть искусство.

Это одна из самых больших картин в музее: Римляне эпохи упадка . В реале это нечто: стойко старомодно, может быть, даже немного помпезно, но исполнено с настоящим чувством веры.Вы можете понять почему: это предвыборная картина. Вот некоторые из лучших людей некогда могущественной Римской империи, которые пируют и развратничают, как будто завтра не наступит — которого не будет, как это бывает, в основном из-за виноградососания, блуда, пьянства. Здесь проявляется хамство правящего класса. Ясно, что гниль проникла в самую суть вещей; гниль, безнравственность которой доказывается, если это необходимо, фигурами двух иностранных гостей Рима, стоящих справа от картины и смотрящих на сцену с нескрываемым презрением и неодобрением. Мы пришли , кажется, говорят они, к тому, что, как нам сказали, было сердцем цивилизации. И это то, что мы находим. Упадок, понятно, идет полным ходом.

Конечно, эта картина не совсем о Риме. Написанный в 1847 году, он был комментарием к предполагаемому упадку французской «июльской монархии». Портрет общества, которое, по мнению художника Томаса Кутюра, якобинца и радикала, рискует пойти тем же путем, что и Рим, если оно не исправит свой путь и не обратит свой взор вовне.Когда его открыли, на нем была пояснительная цитата римского поэта Ювенала: «Жесточе войны, порок обрушился на Рим и отомстил за покоренный мир».

Интересно, было ли когда-либо в какой-либо цивилизации поколение, которое не думало бы, в большей или меньшей степени, что его общество декадентское, разваливающееся, преданное безнадежными лидерами, страдающее от несостоятельной системы. Возможно нет. Но тот факт, что это может быть так, не скрывает другого факта: иногда это правда.Иногда общества заметно приходят в упадок; иногда действительно наступает культурный упадок. Когда это происходит, яростное настаивание на обратном может стать необходимым механизмом выживания, но это не останавливает скольжение.

Это заставило меня задуматься об обществе, в котором я живу. В некотором смысле — пути, которые мы исследовали здесь раньше — кажется, что наступает неизбежный упадок. Это упадок индустриального мира: мира, господствовавшего на глобальном уровне в течение двух столетий. Мы рассмотрели это с точки зрения экономики, окружающей среды и политики: изменение климата, нефтяной пик, экоцид, крах политических и экономических нарративов; доказательства все есть.

В каком-то смысле легко указывать на такие вещи, как изменение климата, пик добычи нефти или вырубка лесов, или даже затвердевание демократических вен корпоративным жиром, как на признаки неминуемого краха или упадка, потому что, по крайней мере, в какой-то степени эти вещи четко измеримы. Но как насчет более податливых, нечетких, культурных указателей? А декаданс? Потому что, если упадок реален, он наверняка должен быть очевиден в культуре, которую мы создаем.

Мне кажется, что здоровое общество должно иметь здоровое культурное сердце.Его искусство, его музыка, его литература, его производство, его мастерство — его способность производить вещи, от песен до машин, и заставлять эти вещи говорить о его ценностях и его мечтах — будут сильными. Оно имело бы ощущение себя во времени и месте, которое, если бы его нельзя было идентифицировать сразу, было бы таковым в ретроспективе.

Вспомните, например, Британию 1960-х годов: возможно, пик популярного британского государства в 20 ^м веке. В культурном плане он взлетел: особенно в музыке, но также и в моде, в искусстве, в литературе, в кино: во всех этих областях были реальные, непреходящие примеры , делающих , от Битлз до Мэри Куант, от Билли Лжеца до Джеймс Бонд, Mini для Routemaster.Оглядываясь назад, мы с легкостью узнаем шестидесятые: одежда, волосы, музыка, искусство, политика, автомобили. Это был момент культурного накала, который оставил отпечаток во времени.

Я думаю, то же самое можно сказать и о семидесятых и восьмидесятых годах, в меньшей степени: оглянитесь назад, выделите эти моменты и то, что они произвели, и вы сможете увидеть их такими, какими они были: узнаваемыми кусками истории со своими собственными культурными традициями. формы и ответы. Девяностые тоже почти сократили его: от гранжа до брит-попа, от Ирвина Уэлша до Дэнни Бойла.

Интересно, можно ли это сказать о первых годах этого века? Правда, мы от них недалеко, поэтому ретроспектива пока невозможна. Но первые признаки, как мне кажется, — это культура, рушащаяся сама в себе.

Какие великие книги, определяющие эпоху, были выпущены за последнее десятилетие? Какой кинотеатр? В один сезон мы были нео-цыганами, в другой — нео-модами. Музыка была сверхпроизводной, часто буквально вырезанной и вставленной из более ранних форм; не было настоящего огня, не было постоянного места сбора культуры или субкультуры.Лондонские сцены были заполнены ностальгическими мюзиклами, основанными на мелодиях тридцатилетней давности, поп-чарты с бледнолицыми андроидами, взятыми из корпоративных телешоу «таланты». На полках теперь так много журналов о знаменитостях, что их почти невозможно сосчитать; но все они рассказывают одни и те же истории. В целом, помимо конкретики, было ощущение : ощущение, что все сделано, что мы убиваем время, топчемся на месте. Ирония, цинизм, остроумие и, возможно, больше всего деньги использовались как щиты против нашей культурной вялости.У нас закончились истории, в которые можно было бы поверить.

Между тем, в век блогов, твитов, пиратства и потребительского выбора выросло поколение, считающее, что все бесплатно, все сделано и нет ничего святого. В настоящее время в Германии происходит мини-литературный скандал: модный молодой автор был пойман на краже целых страниц из другого романа и вставке их в свой собственный труд (что, естественно, вызвало восторженные отзывы литературных неофилов среднего возраста, отчаянно пытающихся не смотреть мимо него.) Однако когда ее поймали, она не была выброшена во тьму внешнюю: ее включили в шорт-лист на приз. Это, как объяснили, как раз то, что дети делают в наши дни: они смешивают и сочетают; они «гиперконтекстуализируются». Все хорошо. Это новая культура. «Оригинальности больше нет», — сказал автор без чувства иронии в ее защиту.

Наша культура всегда питалась мясом более ранних эпох; все культуры делают. От средневекового собора до альбома Майка Скиннера, все имеет влияние, уходящее корнями в идею прошлого.Но, безусловно, должна быть пропасть между культурой, которая опирается на прошлые влияния, чтобы создать что-то новое, и культурой, которая уничтожает прошлые влияния, потому что у нее закончились идеи; а затем начинает, как кажется, мы начали, каннибализировать себя.

Трудно писать такие вещи, не звуча как человек, который думает, что в его дни все было лучше. Я вырос на Duran Duran и Кайли Миноуг, поэтому не питаю иллюзий. И здесь я довольно сосредоточен на британцах; несомненно, вещи разные во Франции и Канаде.Но готов поспорить, что они не такие уж и разные. Я не думаю, что это просто мое воображение: скорее похоже, что интеллектуальное и моральное истощение Запада становится все более очевидным в массовой культуре: что, должно быть, является флюгером для более широкого общества.